Невидимые голоса

В любой момент я могу закрыть глаза и вспомнить этот неторопливый путь по аккуратным пушкинским дворикам.

Как сейчас я вижу аккуратные сталинские балкончики, где за белоснежными оконными проемами покачивают белоснежными кудельками бесконечные Антонины Михайловны и Ревекки Яковлевны – подруги моей бабушки. Амплитуда покачиваний кудельков показывает степень одобрения пройденных мною сегодняшних смотрин – правнучка у Валентины удалась. Там, за этими натертыми газетой окнами, мы снова пьем чай с сушками и колотым рафинадом из хрустальной сахарницы. Чай горячий, кипяченый, можно топить в нем рафинад и смотреть, как он превращается в воронку ароматной пенки. А можно есть вприкуску – молочные зубы все равно выпадут, а вставным старческим челюстям уже ничего не страшно.

После чаепития мы с прабабушкой продолжаем возвращаться домой. Нас трое. Я, Бабуля и Ридикюль. Все, что когда-либо достается из или кладется в Ридикюль, вызывает у меня благоговение и восторг: апельсиновые жевательные пластинки из соседней булочной (можно сжевать целую пластину и даже не хранить пожеванный катышек ночью на тумбочке – в пачке еще целых четыре штуки), шоколадные конфеты (небатончики!), прыгательная резинка (на, доча, новую тебе нашла! я видела беспомощные старые панталоны в мусорном ведре, ага, бабуль).

Кончики пальцев тактильно вспоминают холод металлических шариков замка ридикюля.

Через много лет я найду его в шкафу моей навеки уснувшей прабабушки. Клик-клик. И на меня пахнёт нафталином, розово раззявленная пасть ридикюля плюнет в меня старой сберкнижкой, шиньоном седых волос и держателем для грыжи.

* * *

Могу ли я судить участников нашей личной семейной баталии, если о втором фронте я помню мало?

Яркая вспышка татарской деревни. Гигантские грузди вдоль лесной дороги, взрывающиеся под лупой колорадские жуки на картофельном поле деда, цепной щенок овчарки во дворе, избалованный мной за две недели до состояния плюшевой комнатной собачонки.

Бесчисленные татарские родственники, усаживающие утром за длинный уличный стол полчища грязных и счастливых детей и укладывающие ночью этих еще более грязных и еще более счастливых детей поперек продавленной тахты в гостиной.

Папа, перемещающийся по деревенской улице от одного дома к другому, – молодой, беззаботный, опьяневший от свободы настолько, что с трудом вспоминает, что в этом путешествии в детство его сопровождаю я.

Биография моего папы, выросшего в деревне и гордящегося этим фактом по сей день, – удивительная история.

Наверное, она о том, как воспитание человека не зависит ни от школы, ни от текущего политического строя, ни от географии проживания, ни от семейного достатка, ни от количества прочитанных родителями книг Спока.

Она о том, что детей надо воспитывать личным примером. О том, какие удивительные дети вырастают в семье, где царят любовь, добро, уважение друг к другу и, самое главное, уважение к труду и науке.

О том, что ребенку не поможет никакая престижная школа, если в семье вместо книг на полках стоит хрустальный сервиз.

О том, что можно озолотить всех репетиторов в округе, а можно купить годовую подписку на «Науку и жизнь» и читать ее всей семьей.

Еще она немного о том, как тяжело мальчику, выросшему в тихих лучах бесконечной любви невозможно ласковой татарской женщины, получить в восемнадцать лет телеграмму о смерти матери.

Откуда: Россия, Глубокая Деревня.

Куда: Германия, Армейская часть #N.

Та моя татарская бабушка умерла от удара молнии в сердце. Точнее в нагрудный кармашек, куда она положила сдачу, забежав после сенокоса в деревенский магазинчик.

Всю жизнь мне кажется, что мой папа до сих пор в этом долгом пути из армейской части домой – к матери. В пути, который в своих фантазиях он до сих пор отказывается завершить, потому что мать в реальности он так и не увидел. Вместо этого во дворе деревенского дома его ждало ведро с водой, которой омыли ее ласковые руки, прежде чем навеки сложить их на груди.

Всю жизнь мне кажется, что мой папа делает этот огромный крюк по дороге домой – крюк через Ленинград, в который он приехал поступать в университет. В котором женился в поиске новых любящих рук и остался жить. Крюк, навеки подвесивший его в воздухе.

Став взрослой женщиной и родив двух сыновей, я впервые увидела в отце осиротевшего мальчишку, в немом горе склонившего макушку над этим ведром, до краев наполненным скорбью. Макушку, на которую в Ленинграде так и не легли ласковые руки. Отрекшаяся в молодости от всего мужского моя прабабушка щедро передала этот гендерный холод к противоположному полу через поколения. Своих маленьких женщин при этом любя горячо и беззаветно.

И перед моим новым материнским взглядом постоянно маячит эта одинокая макушка. Как часто мне хочется отмотать время назад и, проскрипев половицами коридора старой коммуналки, ворваться в нашу комнатку. Ворваться и прокричать глашатаем нашего домашнего бабьего царства: хватит воевать, просто погладьте моего папу по голове, пожалуйста!