Невидимые голоса

Когда девочке десять, в поздневесеннем лесу ее ловит враг, состоящий из трех людей мужского пола. Враг выуживает холодными пальцами у нее записку из-за пазухи и начинает требовать рассказывать, в какой части леса партизаны. Девочка говорит, что не понимает, мотает головой. Враг кричит на нее по очереди. Тот, кто кричал меньше всех, предлагает другим частям врага отрезать девочке руку. Решают правую. Хватают девочку, она кричит и вырывается. Две части врага держат, удивляются – такая небольшая и такая мощная. Третья часть врага поднимает рукав ватника по локоть и рукав рубашки. Обнажается белая сопелька руки. Девочка дрожит так, что врага штормит. Девочка ором зовет маму. Ей закрывает рот рукой одна из составляющих врага. Первая часть держит партизанское плечо и руку за запястье. Третья часть врага ножом прикладывается к локтевому сгибу девочки. Надо вспомнить, как женщины его дома разделывали птицу. Нож вдавливается в кожу девочки. Еще одна рука накрывает запястье девочки и тянет ее за ладонь вперед, чтобы руку при резании легко было оторвать. На шум возни приходит четвертая часть врага. Она говорит другим частям, что они охуели резать руку ребенку. Он кричит на них сильнее, будто обильно курит, так валит из его рта пар. Враг отпускает нож, руку, партизанку. Девочка какое время остается на месте, не дышит. Четвертая часть врага кричит на нее, чтобы валила отсюда. Девочка уходит с оголенной правой. Будет часто ломать именно ее после семидесяти. Ни одна из частей врага даже не преследует ее, чтобы узнать, где же лагерь. Враг подавлен, все его части не говорят друг с другом еще пару суток, а те, кто выживает и возвращается домой, особенно не любят потом вспоминать именно этот эпизод, хотя делали вещи значительно страшнее. Девочка приходит в лагерь с синячищем на запястье и следом на локтевом сгибе, не плачет и не хочет говорить еще несколько дней. Брата нет, он на задании. С этого дня в девочке навсегда поселяется настоящая бездонная крынка с ужасом. Мама ее обнимает, но крынка плещется и плещется. Брат возвращается в партизанский отряд, видит сестру, чувствует всплески ужаса, начинает догадываться только теперь, что на самом деле такое война.

Когда брату девочки четырнадцать, брат-рифма возвращается в отряд без него. Рассказывает, что в того попала пуля врага и он упал. Дальше враг погнал партизан вглубь болота, и мальчик-рифма не смог вернуться за другом. Мама молится, девочка молится. Крынка с ужасом пополняется. Брат не возвращается никогда. Брату-рифме не к кому теперь рифмоваться. Девочка выживает. Мама выживает. Брат-рифма выживает. Возвращается в Ленинград, узнает о том, что именно он не застал в родном городе. Маму-рифму и сестру-рифму он не находит никогда. Становится директором школы. Девочка становится медсестрой. Ставит детям уколы, прививки, часто в руку.

Во мне плещется крынка ужаса. Досталась мне по наследству. Гораздо мельче, чем девочкина, моя – малюсенькая. Но мне хватает. Когда ужас расплескивается или пополняется извне, то у меня случаются приступы. Этот ужас – знание того, что самое страшное и бесчеловечное на свете точно существует. И это моя прививка. Ее побочки – мои ОКР и депрессивные эпизоды. Они у меня не из-за взросления в девяностые или персональной сверхчувствительности, а от того, что моей бабушке-десятилетке хотели отрезать руку армейским ножом люди, которые оккупировали ее страну. Из-за руки моей бабушки я против любой войны.

Саша Карин Сезон кабанов

План был простой: убраться подальше от Москвы. Переждать пару месяцев в настоящей глуши, поправить здоровье, надышаться свежим воздухом и на трезвую голову решить, что делать дальше.

Стоит сказать, что к осени 2021 года я походил на живую иллюстрацию из справочника по наркологии. Из всех возможных вредных привычек, которые доступны человеку моего поколения, я собрал приличный букет из наиболее опасных. Следующий шаг – героин и гача-игры. Впрочем, и они уже были не за горами.

Да, к двадцати девяти годам я перепробовал многое из того, что пробовать не следовало. Особое беспокойство вызывала поврежденная память: нередко я забывал имена своих близких друзей, а приходя в магазин за покупками, бессмысленно таращился на стеллажи, силясь вспомнить, где я вообще нахожусь – в «Диксоне» или в «Пятерочке»?

Больше так продолжаться не могло – работу в журнале я уже потерял. Действительно, кому нужен вконец опустившийся журналист, неспособный связать пару слов в предложение? Жалкое зрелище.

В общем, к сентябрю я уже понимал, что дошел практически до точки невозврата. Моя изношенная нервная система, как и больное сердце, нуждались в немедленной перезагрузке. Побег от соблазнов цивилизации стал моей навязчивой идеей…

* * *