Невидимые голоса

Но потом выхожу из дома, и Теловой наседает все громче, шепчет в грудину, и я слышу его сердцем. На писательских семинарах сажусь за общий стол в пахнущей пылью и разваренными макаронами столовой, ставлю тарелку с бесцветной цветной (три ха-ха, помните?) капустой и ложкой овсяной каши. Любопытные взгляды, вздернутые брови, смешки.

– На диете?

– Болею, – коротко отвечаю и жую капусту. Расспрашивают, интересуются – беззлобно, но жарко. Теловой сыто ворчит и шепчет, какая же я на самом деле неполноценная. Вечерами в гостинице грохот и смех: кто-то потягивает кислое вино, кто-то отхлебывает из бутылки с дешевым коньяком. Я цежу йогурт из бутылочки с огромной надписью «Без сахара» и на каждый призыв за что-нибудь выпить бросаю:

– Мне нельзя.

Предлагают снова и снова, расспрашивают, округляя глаза:

– А почему? А когда можно будет? Да ладно, от глоточка-то…

Улыбаюсь одними губами. Крепко держусь за йогурт.

Лица румянятся, шутки обрастают глупыми подробностями, в комнате все жарче. Сидеть трезвым в компании выпивающих и веселящихся – одна из пыток в аду, ручаюсь. В конце концов достают шоколадку на закуску, суют под нос. Она пахнет счастьем.

– Кусочек, а?

Сбегаю в номер и плáчу. Теловой сидит у меня под ночной рубашкой и ласково гладит лапками по голой коже.

…Мы идем на семейный ужин, и я готовлюсь к бою. Полная аптечка в сумочке, там же шприцы и ампулы спазмолитиков на крайний случай. Дружелюбно отказываюсь от маринованных груздей, копченого сала с перцем или ломтей торта «Алладин» с грецким орехом (диабет, в отличие от всего остального, только-только обживается внутри, и я помню этот тающий божественный вкус). Отказываюсь даже от безобидного картофельного пюре. Пюре, представьте себе! Пища богов, которой я спасалась семь голодающих лет, прежде чем эндокринолог пригрозил:

– Никакого пюре. Сахар свечкой взлетает, можешь даже ложку съесть и измерить, насколько скакнет.

Иногда я отсекаю: «Нет, уберите». Иногда морщусь: «Спасибо, мне нельзя», иногда отстаиваю свои границы, иногда сил на это просто нет. Иногда еле сдерживаюсь, чтобы не впиться зубами в ароматные, но смертельно жирные манты.

Порой кладу ложечку салата, пробую на зубок – лук. Осторожно, опасность. Теловой копошится и цокает языком, киваю ему. Беру тарталетку с имитированной икрой – там чеснок! Все во рту горит, но плевать-то не будешь. Новый салат, внутри кусочки ананаса, и тарелка передо мной наполняется, но внутри меня пусто.

В левом подреберье слабо тлеет боль.

Потом все как по накатанной. Приглушенные стоны, бутылка со льдом на боку, куча съеденных таблеток и капитуляция – вызов скорой. Боль такая, что лучше бы умереть, одна эта мысль в голове и остается. Но потом наступает новый день, соскребаешь себя с кровати и ползешь пить теплый черный чай, грызть сухари, потому что «нет острой хирургической патологии», «нет коек в отделении», «лечитесь лучше дома» или «опять сходите к терапевту».

Иногда Теловой разрастается так, что из-за его мохнатых боков я не вижу ничего вокруг и приходится смотреть внутрь. Каждый раз, когда друзья отдаляются или уходят, потому что со мной «ни сходить никуда, ни выпить по-человечески», я повторяю, что это нормально. Рядом останутся только те, кто примет меня любую, потому что я – это не мои болезни. Я повторяю это снова и снова, зная, что вот-вот сдамся и прислушаюсь к черному шепоту из-под воротника. Каждый раз, когда перерываю магазины в поисках печенья не с сахаром, не с фруктозой, не с патокой. Каждый раз, когда на отказ от десерта щерятся:

– А чего, зубы крошатся?

И я срываюсь, ору со злости:

– Нет, у меня диабет второго типа, но спасибо, что спросил!

Каждый раз остаемся мы вчетвером: панкреатит с диабетом и мы с Теловым. Я знаю, что ко всему надо относиться проще, не нужно слушать всех подряд. Помню, что простота хуже воровства, а бестактность и любопытство – главные человеческие искушения, но каждый раз они напоминают, что я не такая.

Будто бракованная.

И я сижу у окна, и смотрю на улицу, по которой слабо ковыляют бабульки с палочками, и злюсь. И завидую этим бабулькам, потому что при всех их аритмиях и гипертониях они могут съесть кусочек соленой рыбы, или апельсин, или шоколадную конфету с кокосовой стружкой, а я никогда уже не смогу. Болезнь делает меня желчной, злобной, и я не могу вырвать ее как сорняк из груди, лишь поливаю отчаянием или ядом. И тогда Теловой выползает из-под куртки, и устраивается под домашней футболкой, и шепчет, шепчет, шепчет…

А я слушаю его, и верю ему, и сдаюсь.

Иногда хватаю шоколадную конфету из той половины шкафа, что отведена под нормальную еду для мужа, жую и плачу от безволия. Обычный шоколад теперь кажется невкусным, приторным, рецепторы отвыкли от сладкого, но устоять нельзя. Теловой гаркает из прихожей:

– Правильно! Гангрена ног, диабетическая слепота, инсульт или инфаркт… А первей всего знаешь что? Уколы инсулина!

– Знаю! – рычу ему в бешенстве и прячу фантик в мусорное ведро. – Только заткнись.