Невидимые голоса

Туфли были уродские. С квадратным каблуком, на котором, стоит задеть, сразу появлялись белые полосы. Я почти месяц закрашивала их черным фломастером, а позавчера одна туфля прямо в школе разломилась пополам – посередине стопы. Я торопилась в столовую, зацепилась за порожек в кабинете биологии, и вуаля. Пришлось пропустить обед. Пока остальные ели, я вырвала заднюю обложку у тетрадки, сложила в несколько раз и примотала скотчем к подошве, чтобы хоть как-то стельку укрепить.

Получилось убого.

Я надеялась, никто не заметит, потому что школьные брюки у меня длинные. Но потом эта странная практикантка, конечно, не смогла прочитать мою фамилию правильно. Оторвала взгляд от журнала, сморщилась и проблеяла:

– Не могу прочитать. Байбо… Гай… Танбо… Какая первая буква?

Я открыла рот, но Вика меня опередила.

– Бэ. Как в слове «бедность», – громко сказала она, и все засмеялись.

Ну, кроме меня, конечно.

Мы с мамой «колдуем» над моими старыми туфлями до самого вечера. Стельку вырезаем из древнего папиного портфеля для документов. Кожа бугристая и сухая, но, если ходить осторожно, должно быть нормально.

Я аккуратно приклеиваю стельку вонючим «Моментом» и для надежности скрепляю деревянными прищепками – так клей лучше схватится. Мама уходит на кухню делать лапшу, а я сижу на полу и закрашиваю фломастером белые черточки на каблуках.

Опять.

Потом уроки делаю. Потом мы ужинаем. Потом идем в спальню. Потом ложимся спать. И за целый день, кажется, говорим друг другу не больше десятка слов. Почему так?

По потолку ползут и ползут полосы света от проезжающих мимо нашего дома машин.

Проходит минут пятнадцать или, может, двадцать, когда кровать подо мной начинает трястись. Я молчу. Молчу, молчу, молчу… Поворачиваюсь на бок и в темноте неловко глажу маму по спине. Пальцы спотыкаются о каждый позвонок, такая она худая. Худая и некрасивая. Когда она приходит в школу, мне всегда стыдно. И стыдно за то, что стыдно. Мама работает учителем в две смены, моет по вечерам полы в подъезде и занимается с «платниками», которые «всю душу из нее вынимают». Мама все это делает для меня, а я…

Я прижимаюсь к ней и представляю, как благодарность цветком распускается в сердце: вот стебель, вот нежные лепестки, вот тычинки… Но вырастают только колючки. Я ужасная дочь, просто… просто… Почему у меня не может быть всего того, что есть у других девчонок из класса? Красивая одежда, разноцветные резинки, модный рюкзак, прическа… Я ведь не выбирала родиться бедной.

Это мама меня такой родила.

И потом, у нас даже телевизора нет. И дивана. И вечно так сильно пахнет корвалолом, что в гости и то никого не позовешь.

– Мамуль?

Мама поворачивается так резко, что я отдергиваю руку. Всклоченные волосы, мокрые щеки и сплошные углы: скулы, плечи, ключицы… Такие острые, что смотреть на них больно.

– Запомни, Марина, не деньги главное, а гордость! Достоинство. Поняла меня? Ты поняла?

Я киваю, и мама снова отворачивается. Вытирает лицо о подушку, а после затихает и притворяется, что спит. Я тоже притворяюсь, что сплю. А когда кровать подо мной опять начинает трястись, как-то незаметно соскальзываю в сон.

Наверное, мамины страдания меня укачали.

Утром на завтрак перловка и кипяток. Каша безвкусная и липкая, но по крайней мере горячая. В животе от нее становится тепло, хотя сытости нет.

Мама долго смотрит на меня, а потом говорит:

– Завтра с зарплаты куплю тебе йогурт.

Руки у нее дрожат и голос тоже подрагивает: скачет на гласных вверх и оттого звучит почти как истерика. Я знаю, чего она ждет. Чтобы я обняла ее и твердо сказала, что это неважно. Что, главное, мы есть друг у друга. Что все хорошо. Но я говорю только: «Супер» – и, отвернувшись, иду в коридор. Снимаю прищепки с туфель. Кидаю туфли в пакет. Одеваюсь.

И закрываю дверь за собой на два оборота.

Чему учит бедность, так это врать.

Расслаблять плечи, закидывать локоть на спинку стула, небрежно отбрасывать за спину волосы… Главное ведь не в том, что вы говорите. Главное – как.

– Марина, ты принесла за обеды?

Наталья Сергеевна, наша класснуха, стоит возле парты, сжимая в руках большую косметичку. Синюю, с белой молнией и грязноватым брелоком в виде котика на язычке.

Я хлопаю себя ладонью по лбу и улыбаюсь. Так широко и непринужденно, что скулы сводит. Don’t worry.

– Упс, я забыла. Простите!

Keep calm and lie better.

Наталья Сергеевна хмурится. Кожа у нее на лице точь-в-точь как на папином портфеле. А голова и длинная шея торчат из кардигана, будто большой палец из дырки на носке.

– В школе все-таки есть свои правила… – неловко переступая, бормочет она. – Напомни потом позвонить твоей маме.

– Конечно.

У нас просто нет телефона. Ха-ха, нет телефона – ну нет и проблем!

Наталья Сергеевна качает головой и выходит из класса – наверное, отнести деньги за обеды в столовую, – а я нагибаюсь и делаю вид, что поправляю носки. Все с ними ок. На самом деле мне нужно хоть на секунду остаться одной и выдохнуть. Фух.

– Что-то я давно тебя в столовой не видела.