Невидимые голоса

Я шучу про себя, что мне самой пора пить мемантин. Он все-таки действует: вчера, например, бабушка накрасила губы перед тем, как идти в магазин; она не красилась уже лет десять, я и не помню, когда видела ее накрашенной в последний раз. Я почти забыла, как вчера кричала на бабушку, как упрашивала ее оставить сумку с деньгами на диване, чтобы убедиться, что ее никто не тронет. В спокойном состоянии я думаю: как я могу лезть к ней, какое право имею кричать, убеждать, требовать? Она отодвигается от меня, налетает на меня, говорит, что я что-то запрещаю ей, что наседаю… Теряя контроль, я с криком лезу под кресло, доказывая: сюда невозможно поместиться, здесь не спрятаться! Я хлопаю по диванам и шкафам, ругаюсь, реву, прыгаю, я готова вылезти из кожи, выпить любую таблетку, сделать что угодно, чтобы бабушке стало лучше, чтобы из ее глаз исчезла затравленность, как у зверя, чтобы исчезло вселившееся в нее чуждое существо.

Я так счастлива, когда ба нормальная: не чурается, не шепчет, не оглядывается по сторонам и не рыскает по карманам. Тем больней, когда к вечеру она снова начинает бояться и путаться. Вот и в эту ночь мне пришлось остаться с ней.

Я не знаю, что делать. Мне больно, мне страшно. Я чувствую себя бессильной. Лежу в кровати, стараясь не двигаться. Все сильней болит голова, но бабушка дышит ровно, и я не двигаюсь. Я рассматриваю ее в полутьме. Она давно не красила волосы, хотела как раз на днях. Позавчера говорила, что надо бы записаться в салон на ногти. Вчера накинула на плечи красивый, сто лет как забытый платок, начала по рекомендации врача собирать пазлы. Мемантин – это питание для мозга, иногда он так прибавляет активности пожилым людям, что те не успевают адаптироваться: начинают быстро ходить, а тело уже отвыкло, и старики оступаются, оскальзываются… Я смотрела на бабушку, и мне казалось, что у нее открылось второе дыхание, что проснулся прежний интерес к жизни.

Снаружи почти светло, бабушкины седые волосы сливаются с бело-серым воздухом, она кажется очень маленькой, очень хрупкой. Она никогда не выглядит такой днем, в валенках, в трех слоях одежды. Она никогда в жизни не выглядела такой. А может, и выглядела – я просто не замечала. Не думала замечать, пока старость брала свое. Совсем как сейчас не замечаю, что уже почти светло.

Я представляю себя на ее месте: я одна в квартире, ночь, всюду – люди, люди, свои и чужие, они не разговаривают, но шарятся по карманам, у них нет лиц, но они смотрят и прячутся. Я стучусь к внучке, она приходит, но, вместо того чтобы выгнать их, начинает орать на меня, обвинять, плакать…

У меня екает сердце, когда я думаю об этом, когда вижу бабушку, такую маленькую, крохотную, сгорбившуюся, в огромных очках и черном берете, который она не снимает даже дома; бабушку, которая жмется от меня к двери.

Почти утро. До сих пор дрожат руки, тошнит и саднит горло после того, как я кричала ночью. У меня билеты в Москву на вечер субботы. Я не знаю, как буду уезжать. Как, как. Сяду, поеду – что мне остается? Я не могу, при всем желании не смогу остаться с бабушкой насовсем.

Перед отъездом иду в магазин, покупаю ее любимые лакомства – курицу, мед, орехи – в бессильной попытке извиниться, избавиться от стыда и страха. В бессильной попытке залатать огромную брешь в ее памяти, в своей душе.

Екатерина Бордон «Бэ» как в слове «бедность»

Я стою на картонке на ледяной земле и думаю: убила бы за такие туфли, как у Вики Макаровой. Черные, лакированные, с чуть зауженным носиком и золотыми буква- ми LV.

– Восемьсот тридцать рублей? – срываясь на фальцет, переспрашивает мама. – Восемьсот тридцать рублей?

Ну, может, не прям вот убила, но что-то такое.

Толстая продавщица прижимает толстую руку к груди.

– Женщина, в убыток себе торгую!

Тут главное – голову не поднимать. Я и не поднимаю. Стою на картонке, мерзну и смотрю на свои ноги. Эти туфли тоже ничего, жалко только – на плоской подошве. А бантики я дома оторву, и будет почти незаметно, что с рынка. Только бы мы их купили, только бы мы их…

– Снимай, – командует мама.

Я молчу.

– Долго еще копаться будешь?

Я молчу. Приседаю на корточки и молчу. Расстегиваю серебристые замочки на ремешках и молчу. Протягиваю туфли продавщице, обуваю зимние сапоги, вжикаю молнией и молчу, молчу, молчу…

А внутри все орет и корчится.

Прошлые туфли мы тоже купили на рынке. На обувном развале «Все по триста рэ». Какой-то хмурый мужик расстелил прямо на земле большой кусок полиэтилена и высыпал на него целую гору обуви. Мама тогда набросилась на нее, как какое-то животное. Рыла, копала в глубину, отбрасывала в сторону «объедки». А потом даже вскрикнула от радости, когда нашла пару тридцать седьмого размера. И вскинула руку с туфлями вверх в победном жесте.