Невидимые империи [Тайные общества старого и нового времени на Западе]

Еще в XVIII в., когда утихли гонения, начали искать разумное объяснение кровавой «охоты на ведьм». Это объяснение давалось, как правило, в рамках просветительской идеологии. Гонения считались проявлением религиозного фанатизма, разжигаемого в своих целях корыстолюбием. Но век Просвещения был и столетием возникновения многочисленных секретных обществ и союзов. В середине века появилась книга итальянского священника Джироламо Тартаротти-Сербати «О ночных сборищах ведьм», которые он подавал как собрания тайного общества.

Тогда эта версия не привлекла особого внимания. Однако в XIX в. она получила некоторое развитие — несомненно как ответвление или следствие получивших тогда распространение мифов о тайных обществах. Два немецких ученых (оба католики с клерикальными симпатиями) стали ее активными поборниками. Карл Эрнст Ярке, комментируя изданные им протоколы одного ведовского процесса XVII столетия, отметил, что речь идет о членах подпольного общества сторонников язычества в Германии. В 1839 г. эту же точку зрения выразил и директор архивов в Бадене Ф. Моне в работе «О сущности ведовства»⁵, подчеркнув, что речь идет об обществе, имевшем четкую организационную структуру.

В «Истории Франции» знаменитый французский историк Ж. Мишле связывал развитие ведовства с угнетенным положением женщины из народа, ее попытками самозащиты и отмщения обществу, а также с преследованием обезумевшими деревенскими толпами несчастных, больных старух, подозреваемых в том, что они одержимы нечистым духом ⁶. В своем специальном исследовании «Ведьма» (1862) Мишле высказывал убеждение, что в средние века ночные «шабаши… были просто остатками язычества». Однако после церковного раскола в XIV в., и особенно после Реформации, подчеркивал он, положение изменилось, и «шабаш принимает грандиозную, наводящую ужас форму «черной мессы»— обедни «наоборот»… Братство людей, вызов христианскому миру, извращенный культ природы — вот в чем суть «черной мессы»»⁷. Мишле считал, что ведовство было формой сопротивления крепостного крестьянства гнету феодалов, что шабаши устраивались участниками тайных организаций и заговоров для борьбы против сеньоров, что избрание жрицы культа было выступлением женщин против их униженного положения в обществе. Пытаясь объяснить в свете своей теории некоторые из деталей шабаша, фигурировавших в показаниях обвиняемых на ведовских процессах, Мишле вынужден был, однако, опускать большинство других, явно нелепых и отвратительных подробностей, которые изобрела фантазия демонологов и которую судьи вкладывали в уста своих жертв.

Концепцию Мишле частично воспроизводит в наше время французский ученый Э. Леруа-Лядюри, придерживающийся в последние годы крайне консервативных взглядов. В своем исследовании «Крестьяне Лангедока» он утверждает, что на юге Франции, особенно в гористых местностях, «шабаши происходили в то же время, что и крупные народные мятежи, великие социальные шабаши 1580–1595 гг. Колдуны были сыновьями кроканов» (т. е. участников крестьянских восстаний. — Е. Ч.)⁸. Их преследовали с одинаковой свирепостью, одинаковыми были и социально-психологические корни их действий⁹. В подтверждение своей точки зрения французский историк приводит примеры судебного преследования участников крестьянских выступлений как «колдунов». Однако это вовсе еще не доказывает, что бунтари в действительности были одновременно и служителями «ведовского культа», самый факт существования которого еще нуждается в доказательстве. И наконец, даже если допустить такое «совмещение», то это могло касаться только отдельных лиц, но вовсе не быть свидетельством того, что ведовские союзы были лишь другой формой организации восставших крестьян. Вероятно, в самой гипотезе о том, что влияние языческого наследия было большим, чем это обычно признается в исторической литературе, имеется рациональное зерно¹⁰. Но совсем не обязательно видеть за этим существование языческих организаций.