Невидимые

***
И.Б.

То мятежно, то покорно человеки алчут корма
в неотъемлемой стране, где земельная реформа,
и партийная платформа, и чиновник на коне.

Но спокон веков, дружище, не к одной телесной пище
рвется сапиенс людской. Он, из бочки выбив днище,
кроме хлеба, также ищет счастье, вольность и покой.
Для подобного предмета есть вакансия поэта
в каждом обществе, и тот, различая больше света,
чем иные (не-поэты), высшей ценностью живет.

Он не пьет вина, не курит, тесных стен не штукатурит,
он — духовный агрегат. Иногда он брови хмурит,
руки моет, просит бури, горним трепетом богат.

По себе, должно быть, судя, в повседневном этом чуде
(даже если рифмы в ряд) озабоченные люди,
разрезая дичь на блюде, смысла вещего не зрят.

И при всякой данной власти, не сказав при входе «здрасьте»,
мира дольнего сыны склонны дать ему по пасти,
и частенько бард несчастен, и глаза его влажны.
Пусть войдут в миропорядок для бобров, ракушек, радуг,
и святой, и прохиндей. Правда, жребий их несладок,
и на грех ужасно падок даже лучший из людей.

Но горит над ними Овен, и мильон других штуковин,
тина пищи для души. Не хладей же сердцем, воин,
будь насмешлив и спокоен, вирши добрые пиши.

***
А. В.

Век обозленного вздоха,
провинциальных затей.
Вот и уходит эпоха
тайной свободы твоей.
Вытрем солдатскую плошку,
в нечет сыграем и чет,
серую гладя обложку
книги за собственный счет.

Помнишь, как в двориках русских
мальчики, дети химер,
скверный портвейн без закуски
пили за музыку сфер?
Перегорела обида.
Лопнул натянутый трос.
Скверик у здания МИДа
пыльной полынью зарос.

В полупосмертную славу
жизнь превращается, как
едкие слезы Исава
в соль на отцовских руках.
И устающее ухо
слушает ночь напролет
дрожь уходящего духа,
цепь музыкальных длиннот…