Невидимые

***
Снящаяся под утро склоняется из окна
над пустым Садовым кольцом. Это все. Спасенья
нет и не надо. Коронованный странник видит: она
словно воздух осени, словно свет воскресенья,
но какого? Попробуем так: листва
начинает желтеть. Палашевский рынок
как в немом кино. Деловитая татарва
покупает конину, беззвучно торгуясь. Приблудный инок
под усмешки мальчишек плетется по
Вспольному. Вот и чугунный забор. Воскресни —
электричка, пропахшая потом, стоит в депо,
готовая затянуть керосиновую, мыльную песню,
чтобы так: недотрога, ромашка, настурция, львиный зев
по дороге к кладбищу. Земляника, да и малина, впрочем,
безнадежно сошла. Пахнет опятами. Плюшевый лев
на плече у Ксении. Слушай, зачем мы точим
этот нож? Чтобы стал острее. А ножницы? Чтобы стричь
воду черную в пороховом ручье, чтобы филин
вещий, словно кукушка, темнолетящий сыч
благословил нас, бедных, круглоглаз и бессилен.
В коммунальном ночном коридоре дубовый ларь,
где укрыты утка, яйцо, иголка. Земля остыла,
и двумя этажами ниже молчит Агарь,
осторожно гладя плечо задремавшего Исмаила.

***
Как долог дождь, как свет в окошках желт.
Тень сгорбилась за влажною портьерой —
как бережно убогий стережет
свой нищий мир, с надеждою и верой
тщась свыкнуться, чтобы себя с собой
во тьме свести, босую правду с кривдой
в сафьяновых сапожках, смерть — с судьбой,
уклончивой, и все же непрерывной!

Как долог свет, как голоден очаг —

нет истины, дружок, в твоих речах,
но нет и лжи. Да, сударь, одиноки-с.
Я ль с этим ливнем поздним незнаком.
Спой песенку, сними аммиаком
на серебре чернеющую окись —
и засияет зеркальцем оно,
и бросит блик в закрытое окно.

Я здесь бывал, мед-пиво пил — текло

по бороде, а в горле пересохло,
чтоб легкий дождь в оконное стекло
стучал всю ночь, чтобы другие стекла
звенели, разбиваясь. Не до сна.
О dolce mia — слышится. И ты не
спишь. И в миланском щебете слышна
глухая спесь безвременной латыни.