Невидимый

Сесиль Жуэ появилась в баре отеля на следующий день в четыре часа, держа в левой руке небольшую кожаную сумочку. По сравнению с описанием Уокера в Осени, ее тело претерпело сильные изменения с 1967 года. Тонкая, узкоплечая восемнадцатилетняя девушка была сейчас круглотелой, пухлой женщиной пятидесяти восьми лет с короткой стрижкой коричневых волос (крашеные, были видны седые корни волос, когда она пожала мою руку и села напротив), немного морщин на лице, слегка выдающийся подбородок и все те же внимательные, проницательные глаза, описанные Уокером при их первой встрече. Ее поведение, пожалуй, было немного застенчивым, но она уже не была более тем дрожащим, грызущим ногти комком нервов, принесшим столько волнений ее матери в прошлом. Теперь она была женщиной, знающей себя, женщиной, прошедшей огромный путь лет с тех пор, когда Уокер знал ее. Через несколько секунд, как она села, я был немного удивлен, увидев ее, достающую пачку сигарет, а потом, через несколько минут, и тем, что она была курильщиком со стажем с глубоким прерывистым кашлем и грубым голосом табачного ветерана. Когда бармен появился у нашего столика и спросил о наших пожеланиях, она заказала виски. Ничего себе. Тогда уж и мне тоже.

Я был готов ко встрече с эксцентричной, чувственной училкой. Сесиль, может, и была немного эксцентричной, но все-таки женщина, с которой я тогда встретился, была очень земной, веселой, приятной в беседе. Она была одета с простой элегантностью (знак уверенности, я полагаю, знак самоуважения), и, хоть, при этом она не красила ни губ и ни ногтей, выглядела она по-настоящему женственной в ее сером шерстяном костюме — с серебряными браслетами на запястьях и ярким, многоцветным шарфом вокруг шеи. Во время нашего долгого двух-часового разговора я обнаружил, что она провела пятнадцать лет под лечебным психоанализом (в возрасте от двадцати до тридцати пяти лет), что она вышла замуж и развелась, вновь вышла замуж за мужчину старше ее на двадцать лет (умер в 1999 году), и что у нее нет детей. К последним словам она добавила: Сожалею — да, но, по правде, я была бы плохой матерью. Нет способностей, Вы поймите.

Первые двадцать или тридцать минут мы, в основном, говорили об Адаме. Сесиль хотела знать все, что я мог рассказать ей об его жизни после того, как она потеряла связь с ним. Я объяснил, что тоже потерял, и поскольку мы возобновили наши отношения лишь перед его смертью, мой ресурс информации исчерпывается письмом, написанным им прошлой весной. Постепенно я рассказал ей об упомянутых Уокером важных моментах — падение с лестницы и сломанная нога в ночь после выпуска из университета, удачный номер в лотерее армейского призыва, переезд в Лондон и годы писаний и переводов, публикация единственной книги, решение бросить поэзию и начать изучать право, его социальная работа в северной Калифорнии, женитьба на Сандре Уилльямс, трудности межрасового брака в Америке, его приемная дочь Ребекка и ее двое детей — и потом я добавил, что если бы она захотела узнать еще больше, она должна была бы встретиться с его сестрой, та с радостью бы дополнила мой рассказ до мельчайших деталей. Как и обещала, Сесиль заплакала навзрыд. Меня тронуло ее знание самой себя, точное предсказание слез, но при этом, зная об их приближении, она не заставляла себя плачем. Это были подлинные, спонтанные слезы, и, хоть я и ожидал их, все равно мне стало очень жаль ее.

Она сказала: Он жил неподалеку, Вы знаете. Всего пол-минуты отсюда, на rue Mazarine. Я прошла то место по пути сюда — я здесь впервые за долгое время. Странно, не правда ли? Странно, что отеля должно быть уже нет, того ужасного, разваливавшегося на части, места, где жил Адам. Но оно все так же живо в моей памяти, как оно может уже больше не существовать? Я была там лишь однажды, один раз на час или два, но я не могу забыть этого, тот день все еще горит внутри меня. Я пошла туда, потому что я разозлилась на него. Однажды утром. Я пропустила школу и пошла в отель. Я поднялась по шатающейся лестнице, я постучала в его дверь. Я хотела задушить его, как я была зла, потому что я любила его. Я была дурой, понимаете, никому ненужным гадким утенком, неловкой дурочкой с очками на носу и вечно дрожащим сердцем; и я безрассудно влюбилась в такого парня, как Адам, в прекрасного Адама; зачем, Боже мой, он вообще заговорил со мной? Он стал близок мне. Он успокаивал меня. Он был добр ко мне, так добр, что моя жизнь была вся в его руках, а он был так добр ко мне. Я должна была знать, каким прекрасным человеком он был. Я не должна была сомневаться ни в одном его слове. Адам. Я мечтала о поцелуе с ним. Все, что я хотела — поцеловаться с Адамом, отдать себя ему — но мое время ушло, а мы так и не поцеловались, мы так и прикоснулись друг к другу, а потом его не стало.