Невидимый человек

Щурясь на морозном воздухе, я брел дальше, а в моем воспаленном мозгу не утихал жаркий спор. Казалось, весь Гарлем рассыпался в снежном вихре. Я представил, что заблудился, и на мгновение меня окутала жутковатая тишина. Слышно было, как падает снег. К чему бы это? Я шел вдоль витрин, всматривался в бесконечные барбершопы и салоны красоты, кондитерские и закусочные, рыбные ресторанчики и забегаловки со свиной требухой, а проворные снежинки ложились тонким кружевом на стекла и свивались в занавески из белой кисеи, которые тут же сдувало в сторону. Мое внимание привлекло красно-золотое мерцание в одной из витрин с религиозной атрибутикой. Сквозь заиндевевшие стекла мне удалось разглядеть аляповато раскрашенные гипсовые статуи Девы Марии и Иисуса, а рядом с ними — сонники, баночки с приворотным зельем, наклейки с надписью «Бог есть любовь» и пластмассовые игральные кости. Из-под золотого тюрбана мне улыбалась фигурка нагой черной рабыни из Нубии. Потом я перешел к витрине, где были выставлены накладки из искусственных волос, а также чудотворные мази, гарантирующие отбеливание черной кожи. «Добейся истинной красоты, — призывала табличка. — Светлая кожа — залог счастья. Поднимись над своим окружением».

С трудом удерживаясь от дикого желания разбить стекло кулаком, я заспешил дальше. Налетел ветер и разметал снежные покровы. Куда мне было податься? В кино? Получится ли там вздремнуть? Отворачиваясь от витрин, я шагал по улице и вдруг поймал себя на том, что снова бормочу себе под нос. Далеко впереди, на углу, старик-торговец грел руки о стенки необычного вида тележки с печной трубой, из которой тонкой спиралью вырывался дымок и плыл в мою сторону, неся с собою запах жареного батата и резкую, как удар судьбы, ностальгию, что впивалась мне прямо в сердце. Я остановился, как от выстрела, сделал глубокий вдох и стал невольно припоминать, уносясь мыслями в прошлое. Дома мы запекали батат в камине, на горячих углях, и приносили клубни, уже остывшие, в школу, но, не в силах дождаться обеда, тайком поедали за партой — выдавливали из мягкой кожуры драгоценное вещество, прячась от глаз учителя за самым большим учебником, «Всемирная география». Да, любили мы батат и в цукатах, и в начинке для пирогов, и жаренный в кармашке из теста во фритюре, и подрумяненный на сковороде вместе со свининой или в смальце до золотистой корочки; бывало, грызли его и сырым — таков был батат много лет тому назад. Клубней таких нынче вовсе нет, а было их больше, чем быстролетных лет, хотя время растягивалось до бесконечности, истончалось, как вьющийся дымок, и безвозвратно улетучивалось из памяти.

Я зашагал дальше. «Кому батата из Каролины, красного, с огонька неопасного», — донеслось до меня. Старик в солдатской шинели, вязаной шапке и онучах из мешковины тасовал ворох бумажных пакетов. Увидев торчащую сбоку тележки табличку, на которой от руки было выведено «БАТАТ», я остановился в тепле, близ жаровни с тлеющими углями.

— Почём батат? — спросил я торговца, неожиданно оголодав.

— По десять центов всего лишь, сэр, а какой сладкий! — ответил тот дребезжащим от старости голосом. — Рот не вяжет, объеденье. Самый правильный, сладкий батат. Сколько вам?

— Один, — сказал я. — Одного должно хватить, если он и впрямь так хорош.

Старик посмотрел на меня с любопытством. На реснице блеснула слеза. Усмехнувшись, он открыл дверцу самодельной печурки и осторожно запустил туда руку в перчатке. Клубни, местами пузырившиеся от мягкой сладости, красовались на железной решетке поверх тлеющих углей, которые вспыхнули синими огоньками, когда в топку ворвался поток воздуха. В лицо мне дохнуло жаром, и старик, достав один клубень, захлопнул дверцу.

— Пожалуйста, сэр, — проговорил старик, намереваясь положить батат в пакетик.

— Можно без пакета, я прямо сейчас съем. Вот, держите…

— Спасибо. — Старик взял десятицентовую монету. — Если попался не сладкий, получите второй бесплатно.

Но, еще не разломив клубень, я понял, что батат сладкий: кожуру пробили пузырьки коричневого нектара.

— А ну-ка, разломите, — сказал старик. — Разломите, я вам сливочным маслом сдобрю, коли вы тут есть будете. Многие домой несут. У них дома свое масло имеется.

Я разломил батат; от сладкой мякоти на холоде повалил пар.

— Вот так и держите, — сказал торговец и достал с боковой полки глиняный кувшин. — Ровненько.

Я держал, а старик лил растопленное масло, которое неторопливо пропитывало мякоть.

— Спасибо!

— На здоровье! И знаете что?

— Что? — спросил я.

— Если это не самое лучшее кушанье, что вы ели за последнее время, я верну вам деньги.

— Меня не нужно убеждать, — сказал я. — Снаружи видно, что батат хорош.

— Ваша правда, но наружность-то порой обманчива, — заметил он. — Однако не в этом случае.