Невидимый человек

Вспомнить об этом обещании пришлось раньше, чем я думал. Перешагнув порог сверкающего, гудящего вестибюля «Мужского пансиона», я почувствовал отчуждение и недоброжелательность. Мой комбинезон притягивал взгляды, и я понял, что больше не смогу здесь находиться — данный этап жизни окончен. Вестибюль служил местом сбора самых разных групп, еще тешивших себя иллюзорными надеждами, которые я сам недавно выбросил из головы; здесь проводили время работающие студенты, мечтающие вернуться на Юг, чтобы продолжить обучение, престарелые защитники расового прогресса, вынашивающие утопические идеи построения бизнес-империй чернокожих, не рукоположенные миряне, сами посвятившие себя в сан священника, — без прихода и паствы, без хлеба и вина, плоти и крови; общественные «лидеры» без последователей, старики от шестидесяти лет и старше, которые даже после окончания Гражданской войны продолжали грезить о свободе в условиях сегрегации; бедолаги, воображающие себя благородными мужами, — разнорабочие или скромные пенсионеры, которые представлялись сотрудниками крупных, но малоизвестных предприятий, подражали нарочитой вежливости некоторых южан-конгрессменов, а при виде их склоняли головы и кивали наподобие старых петухов на птичьем дворе; и молодые люди, которых я теперь презирал, как любой разочарованный мечтатель презирает тех, кто, сам того не осознавая, живет своей мечтой — студенты экономических колледжей Юга, пьянеющие от одной мысли о финансах, но считающие бизнес некой абстрактной игрой, чьи правила были писаны во времена Ноева ковчега. Да, и еще одна группа людей постарше, но с похожими устремлениями, так называемые «банкиры», они же «администраторы», чьи попытки стать профессиональными финансистами ограничивались лишь фантазиями на эту тему, — швейцары и посыльные, которые тратили львиную долю своего жалованья на модную среди брокеров с Уолл-стрит одежду: костюмы и котелки от Brooks Brothers, английские зонты, черные оксфорды из телячьей кожи и желтые перчатки; с азартом и неколебимой верой в свою правоту они спорили, какие галстуки носят с какими сорочками, какой оттенок серого подходит для гамаш, что наденет принц Уэльский на то или иное мероприятие и через какое плечо перекидывают полевой бинокль; они никогда не читали финансовые новости в «Уолл стрит джорнэл», хотя фанатично покупали газету, носили ее под левым локтем, плотно прижатым к телу, и с грациозной легкостью придерживали сверху холеной рукой в перчатке — что в жару, что в холод (о да, у них был стиль), а другой рукой опирались под определенным углом на закрытый зонт и равномерно постукивали им, как тростью, при ходьбе; их тирольские шляпы и хомбурги, однобортные пальто-поло английского кроя и двубортные с бархатным воротником неукоснительно отражали веяния моды.

Я чувствовал их глаза, видел их всех, видел и тот момент, когда они узнают, что мои перспективы иссякли, уже видел презрение, которое они будут испытывать ко мне, студентишке, растерявшему как шансы на будущее, так и собственную гордость. Все это было очевидно, равно как и то, что со стороны жильцов постарше и дирекции меня ждет такое же презрение, словно бы утратой своего места в мире Бледсоу я совершил предательство по отношению к каждому из них… Это было заметно даже по тем взглядам, которые привлекал мой комбинезон.

На полпути к лифту я обернулся на чей-то смешливый голос: коротко стриженный мужчина с морщинистой конусообразной головой и жировыми складками на затылке распинался перед сидевшей на стульях в вестибюле группой слушателей; у меня не возникало сомнений, что я узнал оратора, поэтому без лишних колебаний наклонился за полированным тазом, наполненным вонючей жидкостью, в два шага оказался рядом и выплеснул мутное содержимое таза мужчине на голову, прежде чем его успели предупредить. И прежде чем я сам воочию убедился, что это не Бледсоу, а известный проповедник-баптист, и он подскочил с вытаращенными от изумления и негодования глазами, я же счел за лучшее поскорее убраться восвояси, пока кто-нибудь не сообразил преградить мне дорогу.

Но никто и не думал меня задерживать, я брел по улицам и с удивлением вспоминал свои похождения. Потом начался дождь, я тайком пробрался обратно к «Мужскому пансиону» и уломал озадаченного портье незаметно вынести мои вещи. Оказалось, что мне теперь запрещено входить в здание в течение «девяноста девяти лет и одного дня».

— Молодой человек, сюда вам вход заказан, — сказал портье, — но теперь у них только и разговору будет, что о вашей выходке. Вы же, право слово, устроили крещение преподобному старцу!

Так и получилось, что тем же вечером я переселился к Мэри, в небольшую, но уютную комнатушку, где и прожил до заморозков.