Невидимый человек

— Да птенца зарянки ощипали догола, — бормотал я. — Может, вы знакомы с Бледом?

Он наклонил голову и впился в меня взглядом.

— Вы друзей своих перечисляете?

— Друзей? Ну конечно, и очень хороших. Дружки-приятели из детства. Но думаю, у нас с вами разный круг общения.

Его глаза округлились.

— Да, — произнес он, — думаю, что так. В любом случае хорошие друзья — большая жизненная ценность.

Я почувствовал легкое головокружение и залился смехом, а он снова замолчал в нерешительности, и тогда мне пришло в голову спросить его об Эмерсоне, но он кашлянул, давая понять, что разговор окончен.

Я положил свернутые бумаги в карман комбинезона и направился к порогу. От выхода меня отделяли длинные ряды стульев.

— Берегите себя, — сказал он.

— И вам не хворать, — отозвался я, решив для себя, что уже пора.

Круто развернувшись, я вялой походкой приблизился к его рабочему столу и поймал на себе все тот же пристальный взгляд естествоиспытателя. Торжественность момента мешала мне подобрать нужные слова. Я закашлялся, чтобы погасить смех, и выразительным жестом протянул руку.

— Не без приятности поболтал с вами, сэр, — сказал я. Услышал и себя, и его ответ.

— Да, взаимно, — отреагировал он.

И крепко пожал мне руку, без удивления или неприязни. Я смотрел на него сверху вниз: он как будто прятался за морщинистым лицом и протянутой для рукопожатия ладонью.

— Пора и честь знать, — сказал я. — До свидания!

Он поднял руку.

— До свидания! — попрощался он нейтральным тоном.

Я вышел от него на пропитанный запахом краски воздух с таким ощущением, будто вел беседу помимо своей воли, говорил чужими словами и выражал чужое мнение, словно от имени незнакомой личности, которая проникла внутрь и поглотила мое человеческое естество. Это напомнило мне об одной служанке, про которую нам рассказывали на лекции по психологии: за работой она случайно услышала отрывки из произведений греческих философов и впоследствии под гипнозом могла цитировать их по памяти. Вот и я словно повторил сцену из какого-то безумного фильма. Или накрутил себя так, что решил выразить словами чувства, которые до сего дня подавлял. Иду и думаю: может, все потому, что я больше не боюсь? Остановился, посмотрел на залитые солнцем дома, на испещренную пятнами света и тени улицу. Я больше не боюсь. Ни важных господ, ни попечителей, ни им подобных; теперь, когда мне нечего от них ждать, нет причины их бояться. В этом дело? Меня одолевали звон в ушах и головокружение. Я шел дальше.

По обеим сторонам улицы теснились однообразные здания. День близился к завершению, флаги на крышах домов бились на ветру и, обессилев, опускались. Казалось, я вот-вот упаду или уже упал, а теперь двигаюсь против течения стремительного потока, бегущего мне навстречу. Покинув фабричную территорию, я зашагал по улице и увидел мост, по которому сюда пришел, но ведущая вверх к трамвайным путям лестница оказалась слишком крутой — ни вскарабкаться, ни взлететь, ни всплыть, и вместо этого я спустился в метро.

Все вокруг меня неслось с бешеной скоростью. Мое сознание попеременно то вспыхивало, то пустело, то накатывало медленными волнами. Я же мало-помалу избавился от размышлений и достиг ясности сознания. Мы, он, оно… мое сознание и я… вращались теперь в разных сферах. Как и моя плоть. Через проход от меня грызла красное яблоко девушка с платиновыми волосами, а за ее спиной проплывали огни платформы метро. Поезд нырнул в темноту. В голове туман и кружение, под шум колес я провалился в забытье, меня куда-то утянуло и выбросило наружу, в вечерний Гарлем.

Глава двенадцатая

Когда я вышел из метро, Ленокс-авеню кренилась от меня под пьяным углом, а я смотрел на эту сцену дикими, младенческими глазами, и кровь дико стучала в висках. Мимо шли две огромные женщины с лицами как створоженные сливки, боролись, казалось, со своими массивными туловищами, а их цветущие бедра трепетали, как угрожающее пламя. Две дородные тетки с лицами, сморщенными, как печеное яблоко, прошли мимо, устало покачивая туда-сюда тучными телами; их обтянутые пестрым ситцем бедра грозно подрагивали, точно языки пламени. Они оказались прямо передо мной на тротуаре, пылавшем под косыми лучами багряного солнца, и тут я понял, что движусь к земле: ноги обмякли, но мозг при этом работал с удивительной ясностью, настолько ясно, что различал в обходившей меня толпе голени, ступни, глаза, руки, согнутые колени, стоптанные ботинки, волнение и выпученные зрачки, а также тех прохожих, кто следовал дальше, не останавливаясь.