Невидимый человек

Но я уже не слушал и более не видел в металлическом блеске его очков игры света — она тонула в мутном потоке его слов. Истина, истина… а что такое истина? Никто мне не поверит, даже родная мать, если я попытаюсь сказать хоть слово. А завтра, подумалось мне, завтра я уже не… мой взгляд беспомощно остановился на рисунке древесины письменного стола, а потом устремился на стоящий за начальственной спиной шкаф-витрину, где хранились круговые чаши студенческих братств. Над шкафом висел равнодушно взирающий сверху вниз портрет Основателя.

— Хи-хи! — пискнул Бледсоу. — У тебя руки коротки со мной бороться, сынок. Давненько мне не случалось отвешивать затрещину молодому негру. — Раньше, — добавил он, вставая, — за ними такой наглости не водилось.

Теперь я почти оцепенел, у меня крутило живот и ныли почки. Ноги подкашивались. Вот уже три года я считал себя мужчиной, а теперь с помощью нескольких слов меня превратили в беспомощного младенца. Я взял себя в руки…

— Минуточку. — Он будто собирался бросить жребий. — Мне нравится твоя сила духа, сынок. Ты борец, и это приятно; но нехватка здравого смысла — это твоя погибель. Потому-то я и вынужден тебя наказать, сынок. Чувства твои мне понятны. Ясно же, что тебе неохота возвращаться домой с позором, ведь в тебе еще теплятся какие-то смутные зачатки достоинства. Вопреки моим принципам, эти зачатки поддерживаются недотепами из лекторов, а также идеалистами северного образца. И, кстати, тебя поддерживает кое-кто из белых, и тебе стыдно смотреть им в глаза, поскольку нет ничего хуже для черного, чем осрамиться перед белыми. Все это мне известно: старый док Бледсоу прошел через упреки, презрение и все остальное. Я не пою об этом в часовне, но знаю это не понаслышке. Эта глупость обойдется тебе дорого и будет давить мертвым грузом. Оставь гордость и достоинство на откуп белым — а сам научись выбирать свое место и завоевывать влияние, власть и расположение лиц, облеченных влиянием и властью, а сам пожинай плоды, оставаясь в тени!

Сколько можно здесь стоять и сносить его издевки, думал я, держась за спинку стула, сколько можно?

— Для борца ты больно нервный и хлипкий, сынок, — заявил он, — а черной расе нужны борцы стойкие, умные, без иллюзий. Поэтому я тебя поддержу — возможно, тебе покажется, что я бью тебя левой рукой, чтобы затем поддержать правой… но если ты думаешь, что правой я руковожу, то ты заблуждаешься. Но это не страшно, переубеждать не стану. Я предлагаю, чтобы на лето ты поехал в Нью-Йорк — там ты сбережешь свою гордость… и кстати, деньги тоже. Езжай — и зарабатывай на обучение в следующем году, понятно?

Я кивнул, не в силах выдавить ни слова, внутренне кипя, пытаясь не идти у него на поводу и сопоставлять его нынешние речи с прежними…

— Я дам тебе письма к нескольким друзьям колледжа с просьбой о твоем трудоустройстве, — сказал он. — Но на сей раз включи свой здравый смысл, смотри вокруг открытыми глазами и держи руку на пульсе! Тогда, если не подкачаешь, возможно… да, возможно… В общем, все зависит от тебя.

Голос его смолк, и он встал из-за стола: высокий, чернокожий, очкастый, громадный.

— На этом все, молодой человек. — Он перешел на официальный тон. — Даю вам два дня на завершение дел.

— Два дня?

— Два дня! — подтвердил он.

Я вышел на воздух, побрел по темной дорожке и как раз успел отойти от главного здания, когда меня согнуло пополам под ветвями глицинии, свисавшей к земле веревочными плетками.

Почти полное извержение желудка; а когда оно ненадолго прекратилось, я запрокинул голову и стал смотреть сквозь древесные кроны, как раскачивается и двоится луна. Зрение не фокусировалось. Я зашагал в сторону общежития, накрывая один глаз ладонью, чтобы по дороге не налетать на деревья и фонарные столбы. Содрогаясь от привкуса желчи, я благодарил судьбу, что меня вывернуло в темноте и в безлюдном месте. Живот все еще был неспокоен. Откуда-то из тишины кампуса мне навстречу ленивой, мерцающей волной, подобной эху от паровозного гудка, плыл старый гитарный блюз, извлекаемый из одинокого расстроенного рояля, и голова опять поплыла и обо что-то стукнулась — на сей раз о дерево, и растревожила, как я расслышал, цветущие лозы.