Невидимый огонь

— А если и так? Мне уже не четырнадцать лет, я…

— Совершеннолетняя, как же, знаю, уже слышала! А мне начальник в первый же день строго наказал: «Вы, Мелания, мне за нее отвечаете». Так что…

— Войцеховский? Правда? Не заметила что-то, чтобы он так уже пекся о моей нравственности.

Мелания взглянула на нее подозрительно.

— Ты была с ним, что ли?

— Не совсем. Он подобрал меня по дороге и довез от речки.

— А что ты там делала?

— Позвонили по телефону с одного хутора, вызвали, но все оказалось зря. И вообще, неохота мне говорить об этом.

— Раздевайся. Горячий чай вон. Но ты набегалась, небось и поесть охота?

— Аппетит прямо волчий! — раздеваясь, отозвалась Джемма. — А сколько сейчас? Бог ты мой, без четверти два! Иванова ночь да и только… Стыдно так поздно за еду браться.

— Какой же там стыд: раз хочется, подкрепляйся. И в плите полный бак теплой воды. Можешь умыться.

— Батюшки, как я теперь спать буду! Наверно, без просыпу, — зевая, сказала Джемма и налила в таз воды, в то время как Мелания собирала на стол.

— А сам-то сейчас из Раудавы или еще где был?

— Войцеховский? Насколько я поняла, из Раудавы.

Мелания вздохнула и, ставя на стол плошку с маслом и полбуханки хлеба, посетовала:

— Доведут его эти женщины до ручки, помяни мое слово.

— Какие женщины? — намыливаясь, отозвалась Джемма.

— Какие? Ну, ты уж не ребенок. Есть у него в Раудаве одна такая пышная разводка. Мильда или Хильда. Хорошая, дорогая портниха. У нее шьют наши первые модницы. Вот он к ней и катается… Если только не завел другую! Он из тех мужиков, которые нашу сестру быстро окрутят, но быстро и бросят.

Мелания помолчала, не говорила ничего, молчала вытираясь, и Джемма.

— Про фельдшера он не поминал? — возобновила разговор Мелания.

— Нет.

— Значит, опять не вышло… И о чем же вы разговаривали?

— Да так.

Джемме не хотелось признаваться, что она плакала, а если не сказать ни слова о слезах и о том, из-за чего все вышло, то теряло всякий смысл передавать их разговор в дороге, и она повторила только:

— Да так, тетя. О работе, о животных.

— Вот уж кого он любит, — отвечала Мелания. — И насколько он с бабами крученый-верченый, настолько верный он с тварями. Если к какой привяжется, то крепко уж, навсегда. О себе он рассказывать не любит, разве что нечаянно с языка сорвется. Но один раз — уж не помню, по какому случаю — он, посмеиваясь, обронил: мол, животные дают ему почувствовать себя человеком, что не всегда можно сказать насчет прекрасного пола. Подумать надо!

— Представляется! — решила Джемма, отрезая тупым ножом кривой ломоть хлеба.

Мелания задумалась.

— Поди знай, представляется или не представляется. Иной раз, Джемма, ей-богу, кажется — сволочь он и дрянь распоследняя! Свою жену загнал в гроб… А потом случится что-нибудь такое, и перевернет все вверх дном, и ты стоишь разинув рот, — не человек, а золото! Про него наперед ничего не угадаешь. В его шкуре два, а то и три Войцеховских. И я не удивлюсь, если под коней жизни он отколет какой-нибудь номер, так что все только ахнут.

Джемма с удивлением подумала: как точно это подметила наблюдательная Мелания! В Войцеховском действительно живет как бы два или даже три человека. Недоступный, спесивый, постоянно заряженный ехидной усмешкой и вооруженный тростью лысый щеголь, который делает вид, будто он выше всех земных страстей, а сам украдкой бросает похотливые взгляды на женщин, — разве позволял ли хотя бы заподозрить в нем то таинственное, задумчивое и как бы просветленное существо, которое нежданно открылось ей сегодня вечером; и как все это, в свою очередь, вяжется с «пышной разводкой» и другими пошлыми связями, от которых дурно пахнет и в которых он, если верить Мелании, ощущал себя скорее животным, чем человеком?

Но, в отличие от Мелании с ее почти безграничной терпимостью к слабостям, Джемме была свойственна категоричность молодости — она признавала только да или нет, только белое или только черное, и противоречия в рамках одного характера были, по ее понятиям, лишь притворством, ложью, против чего восставало все ее существо, когда Джемма думала о Войцеховском. Но загадочной личности Войцеховского было присуще и обаяние, которое она замечала, сама теряясь от несовместимости своих чувств, не сходившихся с ее представлениями о добре и зле.