Невинная кровь

— Что ж, давайте-ка подытожим сказанное вами. Господь, который, по вашим словам, является Духом, бесформенным и бестелесным, сотворил человека по Своему образу и подобию. И вот творение согрешило. Не будем здесь останавливаться на сказочках о райских кушах и наливных яблочках — довольно того, что, используя ваше собственное выражение, люди отпали от благодати. И потому любое дитя, приходящее в мир, еще не имея собственной вины, запачкано первородным грехом. Бог, не желая взыскивать с нас кровь за зло, послал Единственного Сына на землю, дабы тот пострадал и был убит самым варварским способом и так утолил Отцовскую жажду возмездия, то есть примирил человека с Творцом. Сын этот, как вы утверждаете, родился чудесным образом от девственницы, прожил безгрешную жизнь и умер за наше непослушание. И хотя ученые не имеют достаточно исторических подтверждений о реально существовавшей личности по имени Иисус из Назарета, мы наслышаны о принятых в Древнем Риме методах казни. Ни вы, ни я, к счастью, не присутствовали при распятии, однако можно назвать данный способ убийства наиболее мучительным, унизительным, медленным, скотским и кровавым. Теперь представим, что на наших глазах человека прибивают к перекладине. Разве не сделали бы мы все возможное, дабы спасти несчастного? Разве удержались бы, особенно если бы ничем не рисковали? А Господь Любви позволил этому случиться, и не с кем-нибудь, а со Своим Сыном. Так не просите же нас поверить Богу, способному на более бездушный поступок, чем любое из Его творений. У меня больше нет сына, но скажу вам: не так я представляю родительскую заботу.

Мэри встала и, не говоря ни слова, отключила звук.

— Что это значит: «больше нет сына»?

— Его сын Орландо погиб вместе с матерью в дорожной аварии. Вот почему Морис и Хильда взяли меня на воспитание.

Впервые за все время у них зашел разговор о приемных родителях. Филиппа ожидала, что лед молчания сломается, что мать спросит о потерянных десяти годах, была ли она счастлива в доме на Кальдекот-Террас, в какую школу ходила, какой образ жизни вела. Но Мэри произнесла лишь:

— Значит, вот как он тебя воспитал? Убежденной атеисткой?

— Примерно лет в девять я узнала, что религия — чепуха, рассчитанная на глупцов. Мне ясно намекнули: освободись от всяких догматов и живи своим умом. Вряд ли Морис когда-нибудь верил в Бога.

— Стало быть, поверил теперь. Иначе откуда столько ненависти? Морис не разъярился бы так, говори епископ о феях или плоской земле. Бедный святой отец! Чтобы победить в этом споре, ему пришлось бы сказать такие вещи, на которые у него никогда не повернется язык и которые ни Би-би-си, ни зрители — в особенности христиане — не пожелают слушать.

«Что еще за вещи?» — удивилась про себя дочь. Вслух же сказала:

— А ты верующая?

— О да, верующая. — Женщина покосилась на экран. Морис продолжал жестикулировать, превратившись в маленькую бессловесную марионетку на невидимых нитях. — Епископ ничего не знает наверняка, но способен любить то, чему верит. А твой отец узнал точно — и возненавидел. Мы с ним несчастные люди. Я тоже верю, но уже не могу любить.

«Во что же ты веришь? — вертелось у девушки на языке. — И что это меняет?» Ее сердце переполнило восторженное волнение, любопытство и тревога, как если бы ноги впервые ступили на неизведанную, полную опасностей и неожиданностей землю.

— Ты же не можешь верить в ад?

— Это легко, если там побываешь.

— Но я полагала, что все прощается. Разве не в этом суть? Говорят, ничто не отлучит человека от Божьей любви. Мне казалось, христианам достаточно попросить.

— Для этого требуется вера.

— У тебя она есть, сама говоришь. Завидую.

— Нужно еще раскаяние.

— Подумаешь! Пожалеть о содеянном, чего уж проще?

— Пожалеть, однако не потому, что поступок привел к неприятным последствиям. Захотеть, чтобы ты никогда не совершал того, что натворил, — это действительно легко. Раскаяние означает — взять на себя вину, признаться в содеянном зле.

— А здесь-то что сложного? По-моему, разумная цена за мгновенное прощение грехов и — вдобавок — вечную жизнь.

— Десять долгих лет я внушала себе, что не виновата, что не могла предотвратить убийства. И вот я свободна, насколько это возможно, и даже общество потеряло ко мне интерес, дескать, довольно с нее наказания, долг уплачен. Не могу же я сейчас заявить: пожалуй, теперь не помешает очиститься и перед Богом.

— Почему нет? Вспомни предсмертные слова Гейне: «Dieu me pardonnera, c'est son métier».[34]

Мать не ответила. Лицо ее приобрело замкнутое, отрешенное выражение, словно беседа причиняла боль.

Филиппа неумолимо продолжала:

— Почему ты так не любишь говорить о религии?

— Обходилась же ты без нее до сих пор.

Девушка взглянула на экран, порывисто поднялась и выключила телевизор. Доброе обиженное лицо епископа превратилось в светящуюся точку. Мысли Филиппы приняли новое, более личное направление.

— Меня крестили в детстве?

— Да.

— Ты не говорила.

— А ты не спрашивала.

— И как мое церковное имя?