Невинность

Телфорд, скорее всего, ожидал, что она наберет 911, чтобы сообщить об убийстве, но она никогда бы не сподобилась на этот звонок. Патрульные, детективы, сотрудники управления коронера, репортеры, другие люди окружили бы ее, набросились, как облако саранчи, пожирающей ее уединение и надежду. Они бы безжалостно сверлили ее взглядами, их вопросы потребовали бы тысячи ответов, их руки тянулись бы к ней, чтобы успокоить, подбодрить, судебные эксперты собирали бы улики в ее комнатах, ей, возможно, пришлось бы ехать в больницу, пройти осмотр на предмет физических и эмоциональных травм. Она бы этого не вынесла. Ее это бы доконало.

Более того, если Телфорд уничтожил все свидетельства своего присутствия в доме, как он и собирался сделать, ничто бы не связало его со смертью отца. В ее комнатах он мог оставить следы только на ручке входной двери и на кранах ванны. Даже с воспаленными глазами и стремящемуся как можно быстрее – до появления полиции – покинуть дом, ему хватило бы времени, чтобы протереть эти поверхности. И она предполагала, что он, с учетом его педантичности, наверняка обзавелся алиби на все время пребывания в их доме. В итоге не осталось бы ничего, кроме ее слова против его. И кому поверила бы полиция, респектабельному куратору или тринадцатилетней девочке в готическом прикиде, невротичной и с социофобией?

Гвинет запаковала самое необходимое в саквояж, принадлежащий отцу, и покинула дом, направившись в ближайшую из восьми квартир, которые отец, проявив недюжинную предусмотрительность, приготовил для нее на случай своей смерти.

Из квартиры, чувствуя себя в полной безопасности, она позвонила Тигью Хэнлону и рассказала ему обо всем. Он хотел вызвать полицию, но, выслушав ее доводы против, признал, что обращение в правоохранительные органы приведет к тяжелым для нее последствиям, но никак не к обвинительному приговору для Телфорда.

– Телфорда удастся наказать только в одном случае, – твердо заявила Гвинет, – если я соберу компрометирующие его улики и предъявлю, когда сочту нужным. Я потеряла слишком много. Самого доброго отца на свете. И не отступлюсь. Никогда.

46

Хотя вино мы допили задолго до того, как Гвинет закончила рассказ, свечи по-прежнему горели ровно, окрашивая в синеву темноту столовой.

– Значит, полиция сочла смерть несчастным случаем?

– Да, – кивнула она. – От отравленного меда.

– А тебя полиция не разыскивала?

– Активно – нет. Было обращение к широкой общественности, через местное телевидение и газеты, с просьбой сообщить в полицию о местопребывании потерявшейся, потрясенной свалившимся на нее горем девочки, если кто видел ее. Фотографию – я и отец – сделали годом раньше, до того, как я подалась в готы, а до этого меня фотографировали только в младенчестве. Понятно, что ту девочку никто видеть не мог.

– Единственная фотография за столько лет?

– Если ты позволяешь себя сфотографировать, то не узнаешь, кто увидит твою фотографию через месяц, через год. Незнакомцы будут всматриваться в твое фото, в тебя, изучатьтебя… Не столь, конечно, ужасно, как находиться в присутствии незнакомцев, когда они будут прикасаться к тебе, говорить с тобой, ожидать ответа, но все равно плохо. Меня мутит от этой мысли.

Какое-то время мы оба молчали.

Учитывая ее психологические проблемы и накладываемые ими ограничения, учитывая, что я мог покидать свое подземное убежище только глубокой ночью, в плаще с капюшоном, всякий раз рискуя погибнуть, если меня увидят, наша встреча и продолжающиеся дружеские отношения тянули на чудо. Я жаждал большего, чем дружба, но понимал: о том, чтобы любить и быть любимым, речи нет. Спящую принцессу мог вернуть к полнокровной жизни поцелуй принца, но никак не мой. Но, несмотря на желание, я не стремился к невозможному, меня вполне устраивало то чудесное, что уже произошло. И больше всего боялся, что мы можем потерять наше общее и разойтись в разные стороны.

– По телефону Телфорд сказал, что ты жила в санатории.

– Он так думал все эти годы. До прошлой ночи.

– И власти верили мистеру Хэнлону?

– Естественно. И не только потому, что он мой опекун, но и в силу его должности.

– И кто же он?

Хотя я не видел ее лица в подсиненной тьме, мне показалось, что она улыбалась, повторив: «Мой опекун». Сие означало, что какие-то секреты по-прежнему принадлежали только ей, несмотря на все, чем она поделилась со мной.

– У меня не было близких родственников, единственный мой друг был также моим опекуном, так что никакой адвокат не мог обратиться в суд, чтобы, в моих же интересах, тот выяснил мое текущее состояние и лечение. Кроме того, власти этого города настолько безразличны, что Служба защиты детей зачастую пристраивает их в приемные семьи, где их бьют, растлевают, а то и приучают к наркотикам. Всем это известно, но шум поднимается только при самых вопиющих случаях. Поэтому никто в городе не думает, что приемная семья автоматически лучше дорогого дурдома.

Последовавшую за этим короткую паузу нарушил я:

– Мне очень жаль, что тебе довелось увидеть отца мертвым, сразу после убийства.