Невинность палачей

Фредерик кивает – коротко, сдержанно. Взгляд его устремлен в небытие, оставленное после себя гибелью их ребенка, и это – взгляд в пустоту, всепоглощающее одиночество жизни, отныне лишенной всякого смысла. Воспоминания проносятся в уме, как ледяные снаряды, застывшие в замороженном погребе его памяти. Он вспоминает, как жизнь проваливается в кошмар из-за одной секунды невнимания… Боль. Непонимание. Отрицание. А потом, когда думаешь, что ты уже в аду, начинается долгий и головокружительный спуск в глубины бесконечного ужаса – когда выясняется, что Леа попросту не способна смириться со смертью мальчика, в которой винит только себя. Проходят дни, и страшно смотреть, как она мало-помалу возвращается к прежним привычкам – как если бы сын был жив, был рядом. Смотреть, как она разговаривает, склонив голову, со своим воображаемым маленьким собеседником. Наблюдать, как угасает разум, наотрез отказывающийся признать очевидное, и знать, что ничего не можешь с этим поделать. Замечать, что в определенное время дня она упорно исполняет ритуалы матери маленького ребенка: готовит супы и кашки, поет детские песенки, каждый вечер заходит в детскую пожелать доброй ночи, покупает детскую одежду…

– Казалось, она живет в каком-то параллельном мире, – проговаривает он шепотом и, скорее, обращается к себе, а не к Небелю. – Не все время, но чаще и чаще. Из состояния глубокой депрессии переходит к наигранной радости – как будто играет роль…

Роль образцовой матери.

Измученная женщина упорно не желает исполнять партию, которую отныне ей навязывает жизнь… Фредерик вспоминает абсурдные дискуссии, в ходе которых она упоминала сына, говорила о нем в настоящем времени, старалась организовать их будни с учетом потребностей мальчика. И как она злилась, когда он не хотел подыгрывать, когда заставлял посмотреть правде в глаза. И поток ядовитых, невыносимых обвинений, который за этим следовал: «Ты – отвратительный отец! Монстр, отвергающий своего ребенка!»

– Я старался, как мог, помочь ей выкарабкаться, но и мне было очень плохо. И я не смог. У меня не вышло. Мне стало казаться, что она и меня утащит за собой в сумасшествие. И тогда я от нее ушел. Для меня это был вопрос выживания.

Фредерик воскрешает в памяти болезненное расставание, за всем этим последовавшее: как он съехал, оставив Леа среди воспоминаний, которые больное воображение заставляло ее переживать снова и снова. Позже, когда стало ясно, что молодая женщина не может платить за апартаменты, потому что для нее одной они слишком велики, ей тоже пришлось переехать в квартиру, более приспособленную под новые обстоятельства.

– Я не получал от нее новостей неделю или две, а потом она прислала мейл, в котором речь шла об опеке над Эмилем. Я якобы потребовал права единоличной опеки над ребенком. Я зашел к ней поговорить, надеялся, что удастся затушить конфликт, который пока только зарождался у нее в голове. И тогда увидел, что она устроила в новой квартире комнату для Эмиля – такую, как у нас была.

Это настолько потрясло Фредерика, что он потребовал официального развода. Начался обмен электронными посланиями. В некоторых письмах Леа поражала его почти картезианской рассудительностью, в других несла полнейшую чушь.

– Но в последнее время она совсем погрязла в фантазиях. Целыми днями сражалась с ветряными мельницами, все мысли были только о предстоящем суде за право опеки над Эмилем. Ее адвокат из сил выбивалась, чтобы ускорить слушания и добиться для нее хороших условий после развода, но возникали все новые проблемы. Стало ясно, что ее придется взять под медицинское наблюдение, как только формальности по разводу будут улажены.

Фредерик умолк. Он все еще смотрел в воображаемую точку, где-то на уровне пола, но у Небеля появилось ощущение, что он понемногу успокаивается, что у него становится легче на душе. Хотя, конечно, тоска, глубинная боль и давящее одиночество никуда не делись. Фредерик глотает всхлип – это свидетельство душевной муки, которая таким образом вырывается наружу, – и останавливает внезапно просветлевший взгляд на лейтенанте.

– А может, так даже лучше, – говорит он сдавленным голосом. – Они с Эмилем теперь вместе…

Алисия Вилер

– Я хочу есть!

Голос у Жермен Дэтти неприятный – такой же, как она сама, – бестактный, грубый и решительный.

– Передай ей пакет печенья, – тихо просит Алисия Тео, который недавно проснулся.

– Никакого печенья! – возмущается пожилая дама. – Я хочу настоящую еду!

– Ешьте что дают!

Тео вопросительно смотрит на мать, и та кивком подтверждает, что старой гарпии придется довольствоваться печеньем. Порывшись в пакете для мусора, подросток извлекает на свет пачку «Petit Beurre» и протягивает ее Жермен Дэтти.

Та преспокойно берет пачку, опускает стекло на своей дверце и выбрасывает ее наружу.

– Эй! – У Тео глаза округляются от возмущения. – Она выбросила печенье!

– Я сказала, что хочу нормальную еду! – не уступает старуха. – Еду для нормальных людей, а не для умственно отсталых подростков!