Невинность палачей

Понадобилось много долгих минут, чтобы собрать силы и сесть на постели, что он в конце концов и сделал: жесты отрывистые, намерение машинальное, тело движется скорее по привычке, чем повинуясь волевому импульсу.

И что теперь?

Внимательнее изучив интерьер, он приходит к выводу, что тот до омерзения напоминает номер, который он снял вчера после полудня и где на считаные мгновения забыл о двух дорогих существах, по которым теперь так сильно скучает. И которые теперь занимают все его мысли… Рассеянный взгляд бухгалтера падает на прикроватный столик. Он протягивает руку и выдвигает ящик. Внутри Библия, она скользит по днищу и останавливается у него перед глазами.

Тома невесело усмехается. Вне всяких сомнений, Господь продолжает его испытывать, и жестоко. Он с благоговением берет этот сборник догм и кладет себе на колени. Какое-то время мрачно созерцает обложку, потом опускает на нее обе ладони. Рассматривает тисненый переплет, переводит взгляд на свои перевязанные запястья, свидетельствующие о ранах, которые он получил по божьей воле. Шрамы от них останутся надолго – и на коже, и в его душе. Божья кара. Безжалостная и немилосердная.

И нет надежды на искупление.

Вчера вечером он несколько раз звонил жене. И сегодня утром тоже. Она не сняла трубку. Осталась глуха к его призывам. Если он ждал снисхождения, отпущения грехов, то зря. Она вынесла приговор, даже не выслушав объяснений, не дав возможности попросить прощения. Отшвырнула, отреклась от него, отняла всякую надежду.

И в этот момент Тома кажется, что он заслуживает бóльшего презрения, чем последний подонок, и что именно так к нему и относятся. Как к ничтожеству, которое хуже дерьма. Нечто, ставшее ненужным, – с истрепавшимися бинтами на запястьях, обгаженными штанами, щетиной на подбородке в тех местах, которые он обычно подбривает, и с темными кругами под глазами, подчеркивающими угрюмость взгляда.

«Можно подумать, ты вены себе вскрыть пытался!»

Голос Софи Шене звучит в голове, перекривляемый мириадами глумливых чертенят. Сидя на кровати с Библией на коленях и вытянутыми вдоль тела руками, он напоминает героя картины Эдварда Хоппера.

И вдруг он медленно встает, прижимает книгу к сердцу и направляется к окну. Распахивает обе створки и смотрит вниз.

Пять этажей между ним и тротуаром.

Кажется, это так просто…

Забыться на секунду. Не насиловать себя, а просто отпустить. Отдаться головокружению. Сложить оружие. Уронить…

Глядя перед собой невидящими глазами, Тома наклоняется ниже.

Делает глубокий вдох.

И широким жестом швыряет Библию в пустоту.

Падая, томик открывается – на мгновение, как птица, расправившая крылья. Словно застывает в невесомости на долю секунды, как будто хочет взлететь. И тут же, схваченный безжалостной гравитацией, кубарем летит вдоль стены вниз и жалобно распластывается на земле.

* * *

Время близится к обеду, когда Жермен привозят наконец домой. Представители сил правопорядка долго беседовали с пожилой дамой, и как бы та ни пыталась приуменьшить серьезность проступков Алисии Вилер и Тео, она не уверена, что получилось хоть немного облегчить тяжкую ношу, которая давит сейчас им на плечи.

Ночь была трудной, и поспать ей позволили всего пару часов между изнурительным допросом и навязчивыми приставаниями сотрудников психологической службы помощи жертвам насилия (которых она с пренебрежением отправила восвояси), так что в свою квартиру Жермен Дэтти попала около полудня.

И оказалось, что там ее ждет дочка. И инвалидная коляска тоже, целая и невредимая.

Видя, что мать передвигается без всякой поддержки, Астрид удивленно вскидывает брови.

– Ноги уже не болят? – спрашивает она с ехидцей.

– Я тоже очень рада тебя видеть! – отвечает старуха таким же безразличным тоном.

В своей язвительности, как в броне, Жермен Дэтти стискивает зубы. Сказать правду, дочь – последняя, кого она хочет сегодня видеть. Но, вопреки обыкновению, ею движет не потребность в одиночестве. Не обида и не враждебность. И даже не равнодушие, хотя за гипертрофированной бесцеремонностью обычно прячется именно оно.

Ей приходится призвать на помощь все свое терпение – что невероятно трудно для женщины, чьи слова и мысли не признаю́т преград, – чтобы убедить Астрид уйти. Она провожает дочь к двери, но та настолько поражена происшедшей переменой, что пытается восстановить обычный порядок вещей: она должна жаловаться, что не может уделить матери больше внимания, потому что у нее масса дел; а мать обязательно должна ответить что-нибудь язвительное.

– Ты уверена, что тебе ничего не нужно?

– Мне нужно поспать – и все! – отвечает пожилая дама, подталкивая Астрид к выходу.