Невинные тайны

— Это я виноват, понимаете, я! — настаивал Женя. — Они только выполняли моё желание.

— Какой ты, оказывается, всемогущий, — иронично усмехнулся Павел и опять откинулся на сиденье, прикрыл глаза.

— А знаете, — сказал ему неожиданно Женя, — чем бы это не кончилось, я не жалею. Таких ребят увидал! Я не знал…

Он хотел бы добавить, что не знал, какие несчастья бывают в жизни — с детьми и взрослыми, какой стороной поворачивается судьба к человеку в малые годы, какого одиночества полна Зинка и что случилось с родителями Генки Соколова, но он не сказал этого, потому что, пожалуй бы, не смог, не всё может человек сделать словом, особенно когда он все-таки не так уж велик летами, но почувствовать, и понять, и совершить из этих чувств и пониманиё поступки он может, независимо от возраста способен.

Он опять содрогнулся, отвернулся от Пима, вожатый больше не интересовал его. Никто его не интересовал. И Пат с отцом тоже. Пропади они все пропадом, он должен любить родных, и не стыдиться ведь нельзя, запутался он, оттого его и шатает то туда, то обратно, вот вспомнил ребят, тот утренник откровений, а тошен сделался сам себе. Как он мог? Согласиться! Чтобы в его бумагах! Было написано! Родителей — нет? Родителей! Нет! И это ему подсунули они сами!

— Женя, Женя! — тронул его за плечо Пим.

Женя стряхнул чужую руку, припал к иллюминатору. Опять пустыня, опять ползёт маленький самолет в этом бесконечном пространстве, так мгновенно и сказочно меняющем масштабы людей и их печалей.

— Женя! — снова позвал его вожатый. Прагматик со стажем и опытом шевельнулся в Жене, все эти взбрыкивания — сплошное детство, он прикрыл глаза, взял себя в руки, повернулся к Пиму с невозмутимой ясностью во взоре:

— Да!

— А Генка-то Соколов — он решил, что ты из банды.

Женя искренне расхохотался:

— Похож, что ли?

— Увидел у тебя большие деньги. И потом была у вас какая-то история на диком пляже, какие-то хулиганы к вам пристали, ты им что-то крикнул, и они ушли.

Женя даже обмер.

— Во дела! Да это же Генка нас спас! — сказал он восхищенно. — Схватил камень и попёр на тех парней. Ну и ну!

— Видишь, — улыбнулся Павел Ильич, — как два человека — всего лишь два! — могут по-разному смотреть на одно и то же событие?

— А вроде все одинаковые, — Женя, — одной породы.

— Ты тоже так думаешь? — вожатый.

Женя не заметил в вопросе подвоха.

— Конечно! — кивнул он.

— А я думал, — проговорил Пим, — ты считаешь себя особенным человеком…

Женя посмотрел в глаза вожатому, спросил:

— Особенной породы?

Тот кивнул. Женя опустил взгляд. Вздохнул. И вдруг вскинулся, спросил:

— А как мне быть? Как походить на всех, на ребят из нашей дружины, если я совсем другой? Я виноват?

Он вдруг вспомнил одну любимую фразу па, которую тот повторял, когда на него наваливалось дурное настроение или ещё что-то, пока непонятное Жене, но ясно, что очень взрослое, может, какие-то небольшие неприятности там, за пределами Жениной видимости, и па было нелегко, он глубоко и горько вздыхал, словно от чего-то отступался, чему-то изменял, вынужден был соглашаться, хотя ему вовсе этого не хотелось. И вот, навздыхавшись, он повторял эту фразу, которую, подумав, сказал и Женя, всматриваясь в своего вожатого:

— Разве вы не знаете? Бытие определяет сознание!

* * *

Нехорошо было на душе у Павла, муторно, а когда самолет ткнулся колесами в бетон, его как будто встряхнуло, и он по-новому понял, что ему предстоит. Хочешь не хочешь, а должен стать как бы врагом Жени. Обвинителем. Отвратное занятие — ходить по кабинетам, выяснять, каким образом оказалось возможным такое безобразие, такое отвратительное постыдство, и ему будут врать, примутся вилять, кивая на высокопоставленного отца, но не станут говорить открыто, а начнут намекать, подталкивать его к дверям высоких кабинетов, хорош тоже начальник лагеря, нашел следователя!

Он представил, как его с ходу возьмут в оборот родители Жени, ведь он сказал, что дал телеграмму не только в лагерь, но и домой, встретят в аэропорту, да ещё на служебной «Волге», враньё начнётся с первых же слов, и у него не хватит духу оборвать разговор, стать жёстким искателем истины хотя бы потому, что вежливость ещё существует на белом свете, а кроме того, чем он располагает — одними намеками, подозрениями, и глупо бросаться на людей, едва сойдя с самолета.

Женя был оживлён, часто оборачивался, пока они шли через коридор к залу ожидания, сверкал глазами, крутил головой, поднимался на цыпочки, даже подпрыгивал, чтобы увидеть встречающих — вот он снова в родной стихии, и нет, вовсе не спокойно за него сердце Павла, ничуть не спокойнее, чем за тех, что остались в лагере, этому мальчику еще труднее, пожалуй, как это ни странно звучит, хотя ни он, ни его безумные благодетели этого не сознают в полной мере.