Невинные тайны

Из памяти выбралась Зинка, странная чудачка, как она врала, просила её поцеловать, и снова врала, и старалась выглядеть опытней, старше, а всего-то и надо ей было, чтобы её заметили, с ней поговорили, подружились, согрели теплом в стылом одиночестве.

Женя содрогнулся, слёзы щекотно заскользили по виску, тупой человек, он сперва смеялся над Зинкой, потом страшился, потом жалел и с каждым этим шагом отдалялся от неё, а только теперь вдруг понял, что не гнать от себя Зинку надо было ему, а набраться терпения, разве уж так долго таилась она, ничего в ней не держалось, никаких тайн, и ему стоило лишь потерпеть, перейти мертвую полосу знакомства, которую Зинка же и выдумала, боясь, что ею побрезгуют, и тогда все стало бы просто, а ей ничего и не надо, кроме такого простого, ясного, но отвергнутого им, Женей, — нужности.

Нужность, необходимость других и для других — не так уж это, оказывается, мало. Вот сейчас ему не хватает мамы, Патрикеевны, лисы, да явись она сейчас сюда трижды осужденной, на весь мир осрамленной, он кинется ей на шею, отбросив в сторону всё своё хладнокровие, хвалёный этот прагматизм, вцепится в её плечи, в её волосы и никуда не отпустит, ни в какие тюрьмы, пусть тащат вместе, вдвоём, и не может, не может она совершить никаких преступлений, воровство какое-то, чушь, враки, отцовская слабость!

Женя сел на кровать, включил свет, вернулся из обманов темноты в правду.

Он никогда не думал, откуда у него в комнате «Шарп» и «Грюндик». Он захотел — и ма привезла на отцовской машине. В доме вообще было мало обсуждений — что, как, откуда берётся, сколько зарабатывают отец или Пат и сколько стоит новая картина, которую привозит из Ленинграда ма, слетав туда с попутным рейсом отцовского самолета. Во всяком случае, этих разговоров не слышал он, Женя.

Он подумал об удовольствии, с которым он переоделся в том далеком сонном городке, шёл, как и все мальчишки, одетый в серую курточку и штаны, а потом ел пустяковую, но такую замечательную еду в прибазарной столовке. Женя чувствовал, что там он был свой, и это чувство он тоже испытал впервые. Вся предыдущая жизнь показалась ему тогда неверной, не такой, какой бы должна быть, он и сейчас испытал это чувство.

Хладнокровный, как лягушка, у них, говорят, холодная кровь, независимый ни от кого, все, напротив, зависели от него в его прошлом ребячьем мире, ничего особенно не желающий, потому что все его желания удовлетворяла мама ещё до того, как в нём выспевало всякое желание, эгоист, не знающий ни слёз, ни радости — вот он кто был такой. Был! А что — изменился?

Женя встал, подошёл к столу, порылся в стопке книг, которая лежала там, поискал заветный альбом, наверное, так и не убранный в отцовский шкаф. Раскрыл Босха.

Ма говорила, этот художник избавляет от страха, высмеивает муки ада и обман рая.

«Всё совершается на земле!» — смеясь, говорила она. «И только браки — на небесах?» — спрашивал отец. «Браки, дорогой, уж тем паче регистрируются на земле!» — смеялась она ещё громче, и Женя опять уходил в себя, каким-то внутренним чутьём он всегда с математической точностью определял черту, за которой разговоры взрослых не касаются его интересов, сознания, дел.

И всё же что она натворила? Неужели её будут вот так же клевать эти чудовищные птицы с горбатыми, больше головы, клювами? Может быть, в ней, в её груди теперь такие же муки? Муки можно нарисовать, как Иероним Босх, а можно просто испытывать, не думая о том, как они могут или должны выглядеть!

Женя содрогнулся. Как она выглядит в этом самом следственном изоляторе, почти тюрьме? Её переодели в грубую казённую одежду? Она сникла, пышные её волосы опали и свалялись, а лицо посерело и похудело? Конечно, она уже не может покрасить губы, она осунулась и погрубела — как это ужасно!

И неужели она правда что-то натворила? Или творила долго, упорно? Знала, что делает? Или небрежничала, как всегда и во всём, чувствуя себя в безопасности за спиной отца?

А отец? Что он знает о нём?

Женя вспомнил, в каком виде предстал перед ними с Пимом отец — откуда он взял эти брюки, подтяжки, майку? Или это всё было у него, только мама следила за ним, а Женя не замечал?

Она вообще строго держала отца. И Женя знал о нём только одно — он всё может, особенно если легонько поднажмёт мама. Почему, например, отец намного старше Пат? Почему он немногословен, даже с бабуленцией? Неужели все слова, отпущенные человеку, он выговаривает у себя на работе?

Неожиданно Женя подумал, что в их доме не одна и даже не две, а несколько жизней. То, что сверху, раньше казалось ему единственно верным. Но теперь выясняется, у мамы была другая жизнь. Ещё одна существует у отца. И у них двоих, между матерью и отцом, есть ещё одна жизнь, не такая фальшивая, как между матерью, отцом, бабуленцией и Женей.

Фальшивая. Это слово потрясло его.

Выходит, всё вокруг — неправда? И он ухитрился целых тринадцать лет жить такой неправдой? Наслаждаться враньем? Дышать им? Пить его? Жрать?