Невинные тайны

— Наш вожатый! Он приехал со мной! — ответил он, и тогда она вдруг сказала:

— Никому никогда не верь, сынок! Никогда! Никому!

Разве можно судить женщину в такой момент, в таком положении? И всё же Павел без конца возвращался к этим словам, сказанным в аффекте, в отчаянии; к жёлтой милицейской «Волге» и фигуре милиционера, скорбно склонившейся к женщине в черной накидке.

Никому, никогда, сказала она, вроде как завещала свое мрачное наследство.

Кому сказала? Сыну. Которому всегда желала добра.

Но этого ли надо было пожелать ему?

* * *

Павел был неотлучно возле Жени с тех пор, как сообщил ему горькое известие.

Женя плакал, но позже и как-то не по-детски устало, а вначале его глаза были сухи — он не понимал, о чём говорил вожатый. Понимание приходило с трудом, даже неохотно.

Они вместе ели, вместе ходили по улицам большого города, молча сидели на скамейках в скверах. Бабуленции было совсем худо, её хотели увезти в больницу, но она наотрез отказалась, и возле её постели круглые сутки по просьбе секретаря дежурили медсёстры, которые, едва она просыпалась, кормили её и сразу делали новый укол, от которого она опять засыпала.

Делать дома было нечего. Полированные поверхности шкафов и столов в домашнем музее покрывались пылью, а Женя с Павлом бродили по городу, точнее по его окраинам.

В центре к Жене раз или два подходили дети его примерно возраста, какая-то очень видная девочка и два пацана, одетых в неброские, но всё же заметно отличные наряды, которые выделяли их среди остальной ребятни в шумной городской толпе, говорили утешительные слова, которые Женя, согласно кивая, слушал, и тут же торопливо исчезали, и на лицах этих уходящих Жениных сверстников Павел видел следы явного удовольствия собой, исполненными обязательствами. А потом к Жене прильнула дородная шумливая дама, очень яркая на вид, нажимая на чувства, принялась плакать, приговаривая: «Бедный мальчик! Бедный мальчик!» — после чего они пошли в сторону тихих улочек, водозаборных чугунных колонок, в сторону женщин, полощущих бельё прямо на зелёной траве, возле серых, морозами прожжённых заборов, и тут Женю никто не узнавал, никто не припадал, чтобы выразить своё сочувствие.

Павел тоже не находил слов. Вернее, он их не искал.

Он просто жил рядом с Женей и лишь однажды предложил: — Давай вернемся в лагерь. Я договорюсь с нашим начальником, ты побудешь ещё одну смену.

— Как кто? — спросил равнодушно Женя.

— Как сверхплановый пионер, — нашёлся Павел.

— А! — коротко произнес Женя, и было в этом одном-единственном звуке столько иронии, что Павел стушевался, вспотел. Поправился:

— Как мой брат!

— Спасибо, Пим, — ответил серьезно Женя, беря Павла за руку. Впервые он так назвал вожатого, но очень хорошо сказал необидно, как младший брат, в самом деле.

— Спасибо, великодушный человек! — проговорил Женя. И спросил: — А как же бабуленция?

Они прошли ещё несколько шагов, мальчик остановился.

Он повернулся к Павлу и посмотрел ему в глаза. Очень взрослым получился этот взгляд.

— До сих пор, — сказал Женя, — я жил у них за спиной. Теперь я должен подумать о бабушке.

Он отвел взгляд куда-то в сторону, зажмурился, будто от яркого света, прибавил:

— И о маме.

Они двинулись дальше, и чуть погодя Павел сказал:

— Если будет трудно, Женя, напиши. Я прилечу.

И Женя ответил. Хотя мать советовала ему другое.

Женя ответил:

— Я тебе всегда верю, Пим. Они обнялись.

* * *

И ещё раз обнялись. Перед отлётом.

В аэропорту, перед чертой, за которую вход провожающим запрещён, они обнялись снова, и Павел неожиданно для себя сломался. Плечи его дрогнули, и он крепко прижал Женю, чтобы тот не увидел слабости старшего.

И тогда Женя, обнявший его где-то возле пояса, сказал погрубевшим голосом:

— Держись! — И добавил: — Передай привет всем нашим!

* * *

«Всем нашим!»

Павел никак не мог забыть этих слов. «Всем нашим!»

* * *

В самолёте он накрепко забылся — пять дней и пять почти бессонных ночей пролетели, промчались после короткого, как удар, звонка в дверь. И теперь Павел выключился, едва коснулся спинки авиационного кресла.

Тот будто ждал его!

Выскочил из-за камня, в почерневшем, но когда-то, видно, нарядном халате, с автоматом в руках и дал ту бесконечно длинную, последнюю очередь.

Свинец цвиркал справа и слева, сейчас, через мгновение, он врежется в человеческое мясо — в грудь и в живот — Павел проснулся, дёрнувшись от ударов. «Неужели, — подумал, просыпаясь, — он так и будет стрелять в меня всю жизнь?»

* * *

Сойдя с самолета в Москве, он пошёл к почте и, набрав пригоршню пятнашек, позвонил в лагерь.

— Что у нас нового? — спросил он начальника лагеря.

— Возвращайся скорей, — ответил тот. — У нас Аня уволилась. Твоя напарница.

— Вот как, — произнёс сухо Павел.

Где-то там, в телефонных проводах, опутавших пространства, слышались невнятные голоса, чей-то смех. Тяжело дышал начальник лагеря.

— Что молчишь? — спросил он. — Тебе спасибо за всё, телеграмму я получил, ну да мы ещё поговорим.

— Поговорим, — согласился Павел. И вдруг попросил: — Вас не затруднит напомнить мне телефон Ани?