Невольница: его проклятие (СИ)

Раб, наконец, закончил с поясом и сапогами, и теперь расчесывал волосы. Я бы с удовольствием обошелся привычной косой, но при дворе так не принято. Тем более, высокородному. Нужно соблюдать протокол.

— Но я не на его месте, потому пекусь лишь о своем. При дворе слишком мало тех, кому можно доверять.

Ларисс опустился в кресло и закинул ногу на ногу:

— Я бы сказал иначе: тех, с кем можно быть менее осмотрительным.

Черт возьми, он прав. Единственный, кому я могу там доверять — Торн. Но кто такой Торн?! Мелкая сошка. Выскочка с Атола, так же, как и я. И если к моему высокородству не придраться — в чистоте его имперской крови принято сомневаться, что делает его в глазах двора еще менее значимым. Без поддержки при дворе не удержаться. Принц — фигура весомая, но кто знает, насколько хватит его влияния. И терпения. У мальчишки дурной нрав, и никогда не знаешь, какое именно слово придется против шерсти. Я чувствовал себя так, будто мне предстояло шагнуть в вольер с натасканными на кровь форсийскими дагами. Их много, а их челюсти способны крошить камни.

Брат внимательно смотрел, как я вдевал сапфировую серьгу. Еще длиннее и тяжелее, чем носил обычно. Непрактичный и даже опасный знак высокородства. Всем известно, как Адар Мателин едва не лишился уха, зацепившись за дверную ручку. Мочку раскроило пополам.

Ларисс стащил из вазы на столике марципан и отправил в рот, зажмурился от удовольствия:

— Когда ты вернешься?

— Не знаю, — я покачал головой. — Позже сообщу. Думаю, меня не будет несколько дней.

Я выставил раба и посмотрелся в зеркало. Сойдет — редко видел себя таким павлином. Но не это важно. У них должно резать глаза от моего высокородства.

Брат прищурился, пытливо посмотрел. Я уже знал, что он сейчас скажет, но, как же мне не хотелось отвечать!

— Ты что-то решил?

Я закурил. Дым всегда успокаивал, но, кажется, не в этот раз.

— Нет.

— Ты должен решить. Нельзя оставлять это просто так.

Он настоятельно требовал ее высечь и ждал лишь моего одобрения.

Глава 9

Я подошел к окну. Над верхушками деревьев, ставших в сумерках почти черными, пролетела серебристая стрела корвета, оставив сизую полосу конденсационного следа, которая растворялась, теряя форму. Таяла так же, как моя решимость. Ларисс хочет ее высечь, считает это единственно правильным. Я не хочу, но все еще сомневаюсь… Он намекает, что я слаб. Сказал это в глаза, когда узнал, что я не смог заклеймить ее. Я хотел. До последнего хотел. Но заглянул в ее измученное лицо и понял, что просто не смогу. И не это главное — не хочу.

За время, что она была в Котловане, я сходил с ума, рисуя картины, одна ужаснее другой. Я кипел, не находил себе места, потерял сон. Многократно прокручивал в голове ее возвращение и упивался мыслью, что все сделаю сам, своими руками. Но не теперь.

Я не хотел видеть осуждающий взгляд Ларисса, выдавил своему отражению в стекле:

— Я не хочу.

— Жалеешь ее?

Я опустил голову и промолчал. Прозвучало так, будто я сделал что-то постыдное. Черт возьми! Разве это то, чего надо стыдиться?

Будто пуля ударила в спину и отрикошетила от бронежилета:

— Она этого не поймет.

Я, наконец, повернулся:

— Почему?

— Примет твое милосердие за слабость.

— Пусть.

— Тогда считай, что ты ее потерял.

Ларисс счел это увесистым аргументом… Но она никогда не была моей. Я отчетливо понял это ночью, когда она так страстно целовала во мне кого-то другого. Я бы многое отдал, чтобы она так же неистово обнимала меня. Меня. Не морок бреда, не порочные желания, разбуженные седонином — ее настоящее влечение. Она никогда не была моей.

Я всегда считал, что от женщины достаточно лишь тела. Красивого податливого тела. Остальное — глупость для безнадежных романтиков. И теперь понимаю, что тела ничтожно мало.

Сигарета ходила в пальцах. Я посмотрел на Ларисса:

— Что мне надо сделать, скажи? Ты все знаешь. Ты всегда все знаешь.

Он молчал. Лишь хмурился и сильнее сцепил руки на груди.

— Что, по-твоему, нужно? Высечь ее? Отдать солдатам, чтобы живого места от нее не оставили? Скажи, что? Это ты считаешь правильным?

Ларисс пожал плечами:

— Ты сам начал с силы — теперь она не поймет другого.

— А если ты ошибаешься?

Брат посерьезнел, поджал губы, на переносице залегла глубокая складка:

— Я говорил тебе с самого начала, что стоило избавиться от нее. Зря ты ее вернул. Я же видел, как ты смотришь на нее, как мучаешься. Теперь ты одержим ею как дурной болезнью — а исцелиться можно только избавившись от болезни. Уничтожив болезнь.

— Ты не прав.

Я снова отвернулся, чтобы он не видел моего лица. Меня тоже посещали эти ужасные мысли, но я гнал их. Что если он прав? Он слишком часто бывает правым. Он всегда бывает правым.

— Ее порок — упрямство, — Ларисс будто пытался докричаться мне в спину. — Причем, вопреки всякой логике и животному инстинкту самосохранения. Даже если будет гореть от любви к тебе — не признается. Поверь.

— Почему?

Ларисс пожал плечами:

— Женщины, мать их. Никогда не узнаешь, что за безумие таится в их головах. А ты с самого начала совершил слишком много ошибок. Ты сам все испортил.