Невольница гарема

Люди Востока, мой дорогой друг, одни знают, что такое быть у себя дома; в ваших европейских квартирах, открытых всем прохожим, вы можете считать, что вы у себя дома, в той же мере, в какой можно чувствовать себя дома на здешней улице, под любопытными взглядами докучливых и беспардонных людей; европейцы не знают, что такое неприкосновенность жилища, не ощущают затаенной прелести этого понятия.

Я счастлив, Пламкетт, и беру назад все свои жалобы, сейчас мне кажется смешным, что я писал такие жалобные письма… Тем не менее я еще страдаю из-за того, что надорвало мое сердце: я чувствую, что нынешнее благоденствие – всего лишь передышка, которую посылает мне судьба, что нечто зловещее реет над моим будущим, и сегодняшнее счастье завтра неизбежно приведет за собой ужасное несчастье. Даже сейчас, когда она рядом со мной, у меня бывают приступы душераздирающей тоски, которую можно сравнить с приступами необъяснимого страха, нередко овладевавшего мною в детстве при наступлении ночи.

Я счастлив, Пламкетт, более того, я чувствую, что помолодел; я уже не тот юнец, который столько скитался, столько пережил и наделал столько глупостей во всех странах, какие только можно вообразить.

Трудно поверить, что я был большим ребенком, чем Ахмет или Азиаде, или даже Самуил. Я был старым скептиком; рядом с ними я был похож на тех персонажей Бульвера [52], которые проживали десять человеческих жизней, и при этом прожитые годы не оставляли следа на их физиономиях; они вкладывали старые усталые души в юные тела двадцатилетних.

Юность моих спутников омолодила мое сердце, и – Вы правы – я, быть может, еще мог бы верить во все, хотя сам же полагал, что не буду уже верить ни во что.

XLII

В один из январских дней мрачное, без единого просвета небо нависло над Константинополем; холодный ветер сек лицо мелкими каплями январского дождя; день был серым, как в Британии.

Я ехал верхом по длинной широкой дороге, окаймленной нескончаемыми стенами в тридцать футов высоты, гладкими и неприступными, как стены тюрьмы.

В одном месте над дорогой возвышался сводчатый мост из серого мрамора на мраморных же, причудливо высеченных опорах; он связывал правую и левую части этого печального сооружения. Стены эти были стенами сераля Чераг-хана. С одной стороны простирались сады, с другой был расположен дворец и павильоны, а мраморный мост позволял красавицам султаншам переходить незаметно для постороннего глаза из сада во дворец и обратно.

В крепостной стене сераля, на большом расстоянии одни от других были вырезаны трое ворот из серого мрамора с железными створками, отделанными золотом и чеканкой.

Высокие, торжественные ворота позволяли догадываться, какие богатства скрывают скучные однообразные стены.

Солдаты и чернокожие евнухи охраняют эти ворота. Стиль портиков, казалось, предупреждал, что пересекать их порог опасно; опоры и мраморные фризы в арабском вкусе украшены странными рисунками и таинственными завитками.

Мечеть из белого мрамора с золотым куполом и полумесяцами стоит вплотную к угрюмым скалам, заросшим густым кустарником. Можно подумать, что чья-то волшебная палочка одним прикосновением вызвала к жизни эту снежную белизну, не нарушив при этом дикого и сурового вида окружающей природы.

Проехал богатый экипаж, в нем – три турчанки, одна из которых под прозрачной вуалью показалась мне необыкновенно красивой.

Двое евнухов, их сопровождавших, указывали на то, что женщины принадлежат к высшему свету. Турчанки держались вызывающе, как, впрочем, обычно вели себя все женщины из богатых домов, которые совершенно не боялись, оказавшись на улице, посылать европейцам взгляды, выражавшие поощрение или насмешку.

Та, которая была особенно хороша, улыбнулась мне так приветливо, что я повернул, решив следовать за ней.

Древние стены Стамбула

Началась длинная двухчасовая прогулка, во время которой прекрасная дама одарила меня через приоткрытую занавеску целым набором самых обольстительных улыбок. Экипаж мчался во весь опор, а я сопровождал его на всех участках пути, держась то сзади, то спереди, то замедляя ход, то переходя на галоп, чтобы его опередить. Евнухи, которых в комических операх изображают ужасно свирепыми, добродушно созерцали эти маневры, сохраняя полную невозмутимость; лошади шли привычной рысью.

Мы миновали Долмабахче, Сали-Базар, Топхане, сверкающий квартал Галату; потом Стамбульский мост [53], печальный Фанар и черный Балат. Наконец в Эюпе на старой турецкой улице перед древним конаком [54]с роскошным, хотя и мрачным фасадом карета остановилась, и дамы вышли. Прекрасная Сениха (на следующий день я узнал ее имя), прежде чем войти в свой дом, обернулась и послала мне последнюю улыбку; она была покорена моей дерзостью. Ахмет предсказывал, что это приключение плохо кончится.

XLIII