Невозможная музыка

Он очнулся и не смог понять: произнес ли эти слова вслух или только подумал. Готовившиеся к отлету люди выглядели одной скучающей массой. Их нисколько не волновало то, что небо уже их ждет, и солнце согласно подпустить поближе. Разве такое лицо было у Икара, когда Дедал рассказывал ему о том же?

"О чем я думаю?!" — Саша сжал зубы и уставился в пол. Чтобы ярость смогла закипеть, нельзя было даже поглядывать на других людей, способных растащить ее пригоршнями раздражения. А ему хотелось ярости, ее силы, чтобы не просто встать с этого узкого пластмассового кресла, а вскочить, броситься к самолету, и этой своей новой силой заставить его взлететь раньше положенного срока — хоть на минуту. А потом гнать и гнать его навстречу солнцу, за сумасшедшей мечтой о том, чтоб растопить свои искусственные крылья вместе с той болью, что, оказывается, холодна настолько, что способна остудить любую ярость. Только поэтому он еще жив, и все внутри и не выжжено, и не оледенело до бесчувствия.

Прямого рейса из Питера до сих пор не существовало, и Саше пришлось на поезде тащиться до Москвы, чтобы целый день провести в городе, который сейчас был ему не нужен и не интересен, как и любой другой. Даже Петербург, который, как искалеченный человек, был закован реставраторами в деревянный корсет. Оказалось, что именно так готовятся к празднику, обрекая себя на временное уродство. Великий город ждал своего трехсотлетия… Строительные работы были неизбежны, и нелепо было выказывать неудовольствие тем, что невозможно пройти по Невскому, рычащему десятком дорожных машин. Просто Сашу сейчас раздражало абсолютно все: то, что закрыт Троицкий мост, на котором он впервые захлебнулся мощью Невы, и то, что не попасть в Петропавловку, и часть Зимнего в "лесах"…

Саша ловил себя на неосознанной боязни уже не вернуться в этот город, ведь он улетал в полную неизвестность. И потому-то ему особенно хотелось увидеть всё, что он успел полюбить. Вобрать в себя напоследок и этим держаться, когда станет совсем невмоготу. А он знал, что станет…

Перед тем, как отправиться на Московский вокзал, Саша зашел к Спасу-на-Крови, зеленовато, таинственно мерцающему в сумерках. Это было немножко наивно — прийти сюда в надежде спастись не столько этим чарующим сиянием, сколько самим духом этого собора, вознесшегося из трагедии и над ней.

"Я переживу", — Саша повторял это про себя уже не в первый раз, потому что именно этого — пережить — ему хотелось меньше всего.

Он обнаружил, что уже минут пять рассматривает рекламный плакатик с пошлейшей надписью: "Жалюзи меня нежно…" Весь вагон метро был увешан подобными: один демонстрировал длиннопалые женские ступни, якобы вылеченные от грибка, другой грубовато расхваливал прелести пластической хирургии… Ни что из этого не было нужно Саше, кроме отсрочки от армии, которую открыто гарантировала некая юридическая фирма.

"А может, как раз пойти? — безразлично подумал он, продолжая разглядывать рекламки. — Завербоваться в Чечню… Уж это меня отвлечет!" Всерьез он не собирался этого даже обдумывать. Ведь кроме них с Лилькой, и не существующей больше их жизни, была мама…

Столица встретила Сашу перекосившимся от побоев лицом бомжа, сидевшего на асфальте возле Ленинградского вокзала. Задрав штанину и обнажив ногу в багровых расчесах, он лениво вылавливал донимавших его вшей. Саша с отвращением отвернулся и чуть не натолкнулся на другого бродягу, показавшегося ему родным братом первого. Ему подумалось, что в Петербурге даже нищие выглядят более интеллигентно.

Он не стал искать ни храмов, ни хрестоматийно знакомых улиц, и вообще взглядывал на таблички только мельком, просто шагая и шагая по городу, как герой старого фильма о Москве. Саша надеялся утомить себя до того, чтобы сон избавил его от главной муки — четырех часов полета. Четырех часов беспомощности кутенка, не способного ни взвыть, ни укусить.

Что еще может случиться дома за эти четыре часа? Наверняка Лилька уже ушла. Вернулась в свою квартирку, откуда его мама сама увела ее, двенадцатилетнюю, когда убили Лилькиного дедушку. Как водится, убийц так и не нашли… С тех пор они жили вместе до того лета, когда Саша уехал поступать в Петербургскую консерваторию. Он выбрал ее в память о своей учительнице, учившейся именно там, и почему-то почти не сомневался, что поступит… Лилька всегда говорила, что он не слишком скромный.

Он и сейчас ясно видел, как жалобно у нее дергался подбородок, когда она говорила:

— А мы с тобой думали, что это я первой уеду, помнишь? Что я буду в Сборной, а потом ты приедешь в Москву. А ты собрался в Питер… А я вообще никуда.

"Она осталась ни с чем, — Саша сам с трудом верил, что где-то внутри все еще подрагивает жалость к Лильке. — Олимпийское золото для нее так и не вспыхнуло, а я фактически бросил ее в этой беде. Не принял это, как беду. Поэтому все и произошло… Я должен был позвать ее с собой".