Невозможная музыка

"Не водички", — ответил он про себя, только качнув головой. Ее это не огорчило. Кого может расстроить отсутствие желания в постороннем человеке? Саша оглянулся стюардессе вслед: если он заявится с такой, то уже не будет выглядеть раздавленным червяком, которого Лилька не заметила в спешке.

Откинувшись на спинку, он закрыл глаза. Это слишком избитый прием. И слишком глупый. Он и без того унижен достаточно, чтоб еще и выставлять себя дураком. Надо просто пройти через это…

Через что именно, Саша представлял смутно. О чем он должен спросить? Что он может сказать? Наверняка Саша знал только одно: ему необходимо быть рядом с матерью, потому что ей сейчас хуже всех. Ради Игоря она отказалась от прошлого, которое так берегла, а он лишил ее еще и будущего. У нее осталось настоящее, жить в котором было невыносимо.

"И мне тоже", — подумал Саша, когда обнаружил, что стюардессы, раздававшие подносы с завтраком, забыли вручить ему пакетик с пластмассовыми приборами. А он заметил это не сразу, успел распаковать курицу с рисом, и пока дозвался девушку в форме, все уже остыло. Холодный рис стал безвкусным… От досады защипало в носу: "Почему именно мне?" Это была глупая, совсем детская обида, но ее тоже нужно было пережить.

После завтрака Саша уснул, измотанный той тяжестью, которую носил в себе уже несколько дней. И тем напряжением, которое пережил, досрочно сдавая экзамены, чтобы его отпустили на каникулы пораньше. Преподаватели не были довольны, но все же пошли на это, потому что любили Сашу. Он знал это и воспринимал как нечто естественное. Какую-то неделю назад ему казалось, что его любят все…

Разбудили его перед самой посадкой. Спросонья он не слишком вежливо уставился на соседку, силясь сообразить: кто это? И тут же понял, что ее обидел этот его не узнающий взгляд, и пробормотал:

— Спасибо.

На то, что дом совсем близко, сердце успело среагировать раньше разума. Оно будто натянуло какие-то вожжи, и в груди возникло болезненное напряжение, уходящее вниз. "Ну, и что это? Я боюсь? — придирчиво прислушался он к себе. — Нет, это что-то другое… Отвращение? Малодушие? Нет, все это не то".

Город изо всех сил уговаривал его встряхнуться, блестя всеми окнами сразу, что-то нашептывая едва проклюнувшимися листьями, зазывая убогими, тряскими дорогами. Саша вылетел из Москвы утром, а здесь уже был закат, ведь ко времени пути приплюсовывалась разница часовых поясов. И закат этот был пестрым, как наряд танцовщицы, которой и неба мало.

Саша смотрел на розово-малиновые стрелы над горизонтом и никак не мог разбавить их светом черноту пульсации в голове: "Лилька. Лилька". Теперь он уже не скрывал от себя, как ему страшно и как хочется что-то сделать со временем, сломать какую-нибудь стрелку, чтобы оказаться в том дне, когда еще ничего не случилось. Или хотя бы в том, когда он ничего не знал…

"Я был слишком уверен в том, что она — моя Мария-Барбара, — упрекнул он себя. — Что моя жизнь и впрямь может стать созвучной жизни Баха. Если не в музыке (разве такое возможно?!), то хоть в этом. Она умерла, его Мария-Барбара. Себастьян уехал, и она умерла… Какого черта я не забрал ее с собой?!"

Три месяца назад, когда Саша приезжал домой в последний раз, он не учуял даже легкого запашка беды. Возвращаясь в Петербург на поезде, он счастливо смаковал Лилькины взгляды и шуточки, ее фантазии, ее легкие постанывания, которых — тогда Саша верил в это — никто, кроме него не слышал. Так и было, или он уже тогда видел все через свой иллюминатор?

Выпрыгнув из "маршрутки" на своей остановке, он невольно замешкался: сперва домой или сразу к Лильке? И гневно оборвал себя: "Домой, конечно! Мама ждет". В первый раз за все это время Сашу горячо обдало ужасом: а дождалась ли? Выдержала ли это "сейчас" без прошлого и будущего?

Он бросился бежать еще в детстве исследованными задворками, машинально отмечая: вот "пожарка"… поворот к музыкальной школе… трансформаторная будка, с которой прыгали в сугробы… канава с водой, куда Лильку кто-то столкнул, когда она шла на его, Сашин, выпускной бал в музыкальном училище. Они так и не выяснили, кто это был… Неужели и эта обида осталась в ней?

Серый мазок штакетника тянулся и тянулся. Уже казалось, что дыхание вот-вот сорвется, обрушится на сердце, и вся эта тяжесть стечет в ноги. Но Саша добежал и остановился только у самой калитки, зачем-то перебросил сумку на другое плечо и, закинув руку, снял крючок. Не дав себе времени отдышаться ("Мама поймет!"), он взбежал на крыльцо их дома, похожего на маленький замок, и, замерев только на секунду, толкнул дверь. Почему-то Саша был уверен, что окажется не заперто…

Но дверь не поддалась, и это испугало его до того, что крик вырвался сам собой.

— Мама!

Он и в детстве так не кричал, чтоб не пугать ее. Даже если возвращался с разбитым носом или губами, что случалось нередко. Мама тихонько шептала, промакивая кровь ватой:

— Сашка, ты же пианист! Разве пианисты дерутся? Надо же беречь руки…

— Но он же…