Невозможные жизни Греты Уэллс

Действуя как автомат, я сняла пальто, усыпанное каплями воды, отдала его в маленькие руки Милли и положила на место шляпу. Сражаясь с моим пальто, Милли вытащила письма из кармана фартука. Глядя на меня исподлобья, она сказала, что одно из них, кажется, от молодого актера, друга моей тети.

– Это невозможно, – глухо проговорила я, направляясь в спальню.

– Простите, я заметила обратный адрес и подумала…

– Это невозможно, – твердо повторила я. – Он заразился гриппом. И умер два дня назад.

В шесть часов утра мой муж ушел на войну.

Вернее, мне сказали об этом позже. Я, конечно, была далеко, в 1918 году, наводя порядок в каждой из пустых комнат. Вместе с Милли я отдраила и вымыла все вещи, отскребла каждый след, который оставила в этом мире. Стоя на коленях, Милли отчистила винные пятна с ковра. Мы промыли окна водой с уксусом, так что они сверкали даже в зимнем свете. Ничего лучшего я не придумала. Я не могла встретить другую Грету и осторожно сообщить ей страшную новость, – новость о том, что ее любовник умер. Я могла только подготовить ее мир, как готовят постель для потерпевшего.

А за несколько дней до этого Руфус говорил: «Казалось, во вторник ему стало лучше, но затем поднялась температура…» Рут поддерживала меня, а я стояла на холоде, уставившись на Руфуса и слушая его ужасный рассказ: «В среду вечером его не стало». Морозное небо с царапинами облаков, голые деревья парка, барабанный стук внутри меня. Нет-нет, продолжал настаивать мой разум, он не мог умереть. Это невозможно, невозможно. Я как раз собиралась ему написать!Как будто чужая жизнь длится до тех пор, пока мы не ушли из нее. Я повернулась к Рут, чье лицо сморщилось от горя. «О-о дорогая, – сказала она, – ужасно, просто ужасно. Такой молодой, такой милый». В глазах моей старой тетки, видевшей столько смертей, блестели слезы. Собаки затеяли возню на мерзлой земле, оркестр в дальнем конце парка снова заиграл.

Что лучше: слышать о смерти или быть ее свидетелем? Я испытала то и другое, но не могу ответить на этот вопрос. Когда человек умирает у вас на руках, это слишком реально, как удар по голове, но слышать об этом – все равно что ослепнуть: тянуться и спотыкаться, надеясь прикоснуться к истине. Это невозможно, невыносимо – то, что жизнь готовит каждому из нас.

Милли оказалась права: письма были от Лео. Должно быть, он послал их до того, как заболел, или сразу после начала болезни, лежа в своей кровати под шипевшей лампой; рядом сидел Руфус, менявший ему холодные компрессы. Первое письмо оказалось холодным по тону: Лео сообщал, что собирается переехать, и, если у Греты остались его вещи, пусть она отправит их… и так далее. «Я в восторге от новой пьесы моего друга» – этими словами заканчивалось письмо. Второе он, видимо, написал сразу после отправки первого. Начиналось оно так: «Разве уже поздно? Напиши мне, и я сразу же приду. Скажи мне, что еще не поздно».

Одет как солдат Союзной армии [27], улыбка на лице, блестящие набриолиненные волосы, цветы в руке.

Я пришла на его могилу в Бруклине – там долгое время хоронили нью-йоркских мертвецов. Громадное поле с каменными плитами, где собралось множество дородных мужчин, глубоко нахлобучивших шапки из-за холода, так что видны были только бороды. Они объяснили мне с ирландским акцентом, куда свернуть. Грабли, прислоненные к одной из могил, разбросанный снег, похожий на пепел, и вот он – Лео Бэрроу. Родился в 1893-м. Казалось невероятным, что такой молодой человек мог родиться так давно. Умер в 1918‑м. Возлюбленный сын.

«Скажи мне, что еще не поздно». Никто не знал, что именно так все и было.

«А я смогла бы его полюбить?» – спрашивала меня Рут. В недавно вырезанных буквах собрался снег. Я положила свои цветы среди других, уже побитых морозом. Я думала о его проницательных глазах под подвижными бровями, о полных губах, изогнувшихся в напряженной, иронической улыбке. Наконец пришло воспоминание, не дававшее мне покоя все это время: я обнимаю его в ту нашу единственную ночь. С веревок над нами свисает светящаяся одежда. Длинные ресницы закрыты, волосы неукротимо торчат, фонарь освещает мочку уха. Я вижу, как замедляется его дыхание, когда он задремывает на восходе солнца. А я лежу и не понимаю, где больше золота: на небе за окном или на румяном лице спящего.

«Ты его не любила», – сказала я себе на кладбище: так взрослый ругает невнимательного ребенка, которого лишь счастливая случайность уберегла от опасности. Я повернулась и пошла по длинному, запорошенному снегом склону к реке. «А она любила».

Надо ли оставаться здесь? Надо ли отказаться от процедуры и запереть дверь в этот мир – как сделала другая Грета, – пока все не наладится, пока я не подготовлю место, где она сможет горевать? Нет, я так не могла. Это был не мой мир, а мне еще многое надо было успеть в других мирах.