Невозможные жизни Греты Уэллс

Феликс улыбнулся мне: я обрезала цветок так, как посоветовал он.

– Я рад, что он вернулся. Знаю, тебе было трудно без него.

Рут сказала:

– Нью-Йорк полностью переменился, когда ребята вернулись домой. Это как весна после зимы. Повсюду вылезают тюльпаны, и непонятно, как мы жили без них.

Откуда-то снаружи донесся дребезжащий звон колокольчика.

– Еще не сжульничала? – спросил Феликс у Рут; она испуганно посмотрела на него. – С пасьянсом?

Колокольчик продолжал звонить.

– Рут, – сказала я, – это не твой телефон внизу?

– Ах да! Никогда его не узнаю. Все время кажется, что на лестнице уронили молоток. – Рут встала. – Сейчас вернусь, малыши. Не выпивайте бренди сразу. Его надо растянуть. – Смеясь, она подошла ко мне, чтобы поцеловать, и прошептала: – Все будет в порядке. Вот увидишь. У меня предчувствие. – И удалилась, окруженная ореолом загадочности.

Я повернулась к рыжему Феликсу в сером костюме, слишком тесном для него. У Милли был выходной, так что мы остались с ним наедине, и в наших чашках плескалось бренди Рут. Лицо его горело от выпивки и от каких-то невысказанных мыслей. Я наклонилась к столу, но отшатнулась, почувствовав боль в груди. Я поставила в вазу розу, а затем длинный цветок, похожий на колокольчик, потом еще одну розу и, в завершение, папоротник.

– Должно быть, тебе хорошо с Натаном, – сказал он наконец.

– Он только привыкает ко всему. Ко мне тоже. И я к нему привыкаю.

Держа руки на столе, заваленном стеблями, Феликс сказал:

– Мне очень жаль, Грета.

После этого он положил ладонь на мою руку. Я сидела и смотрела на его красное лицо, полное неподдельной скорби.

– Ты о чем?

– Я знаю. Слышал. О твоем друге.

Снежная пыль и свежие цветы на простой могильной плите.

– Откуда?.. – начала я, и он показал глазами на дверь.

Я и вообразить не могла, что Рут с такой легкостью выбалтывает мои секреты, но, возможно, так оно и было.

Я убрала свою руку и вернулась к цветам.

– Он умер, – сказала я, стараясь не заплакать.

– Об этом я и слышал. Просто знай, что я тебе сочувствую. Тебе, должно быть, очень тяжело.

Держа в руке цветок, я подняла взгляд и увидела его простое, серьезное лицо, ярко-розовое на фоне свежего белоснежного воротничка. Видел ли он меня в горе? Может, Грета 1918 года пришла бы в его холостяцкие комнаты, упала на пол, раскинув широкие шелковые юбки, и, обхватив его колени, стала оплакивать смерть возлюбленного? Она рыдает, Феликс гладит ее по голове, приговаривая одно и то же: «Ну ладно, ладно тебе». Это выглядело правдоподобным. В годы своего одиночества, до знакомства с Аланом, он позволял себе примерно то же самое.

– Мне уже лучше, – сказала я и взяла розу, лежавшую между нами. – Доктор Черлетти мне помогает.

– Я наговорил тебе лишнего на вечеринке у Рут, – сказал он, поднимая голову так, словно произносил отрепетированную речь. Я предположила, что речь идет о вечеринке в день Перемирия, хотя могли быть и другие, которые я пропустила. – Я был пьян, сам не знал, что несу. Теперь мне стыдно.

Почти чудесная перемена в характере. Неужели смерть Лео породила у него столько сочувствия ко мне? Или отклик вызвало что-то другое, запрятанное глубоко в нем? В этом мире мужчина вроде Феликса, похоже, не мог так пристально вглядываться в себя самого. Он наклонился вперед, и я увидела, что он смотрит на розу, дрожавшую в моей руке; один лепесток слетел на стол. Потом его глаза поднялись и остановились на мне.

– Он тебя любил?

«Твой брат не согласится жить так, как они. Ему нужно…»

Зачем он спрашивает меня об этом?

– Думаю, да.

– Да, ему, должно быть, пришлось тяжело. Любить замужнюю женщину…

Феликс застыл, напряженно ожидая моей реплики, и выглядел таким грустным, словно это он лишился близкого человека. Мне так хотелось взять его за руку и все выложить, как я сделала в 1941-м! Но я не находила слов, уместных для этого мира, – казалось, он не приспособлен для откровенных разговоров. А я, не подготовленная к его правилам и тонкостям, чувствовала, что не вынесу, если мой брат разъярится. Поэтому я промолчала. После долгой паузы он очень тихо сказал, уставившись в стол:

– Если бы только мы могли любить тех, кого следует…

– Феликс… – начала я.

Он с улыбкой встал из-за стола:

– Мне пора. Приехал отец Ингрид. Хочет как следует надраться.

Положив розу и ножницы, я тоже встала, но он жестом велел мне оставаться на месте. Вот сейчас можно поговорить о таких вещах.

– Феликс!

– Загляну к тебе завтра, – сказал он, поцеловал меня в щеку и отстранился, одернув пиджак. Затем посмотрел на огонь в камине, который потух и едва светился. Прежде чем уйти, он повернулся и с улыбкой объявил: – Через месяц я женюсь!

Я опустила цветок в вазу и попыталась отдышаться, заканчивая приводить в порядок букет со всей возможной аккуратностью. Что-то в нем промелькнуло – что-то от прежнего Феликса, которого я знала. Итак, это было в нем, но мне не хватило смелости добраться до этого. Следовало найти другой способ.

«Ты могла бы проследить за ним однажды ночью».