Невозвращенец [сборник]

И бюро, и последующее факультетское собрание исключило Ружевича из комсомола, райком это решение утвердил. Затем последовал и приказ дирекции об отчислении из института за аморальное поведение. В отличие от самонадеянного поведения на бюро на собрании напуганный Михаил уже юлил, каялся, взывал к снисхождению. Но добился лишь того, что тот же рыжий Василенок публично назвал его лицемером и приспособленцем.

Только очутившись дома, Михаил в полной мере осознал, что случившееся с ним – не просто неприятности, а настоящий крах всех его надежд на быструю и легкую карьеру. Диплома инженера в обозримом будущем ему не видать как своих ушей. Впереди, как он уже сказал матери, прозябание на какой-нибудь завалящей работенке (а на какую еще возьмут исключенного из комсомола?) и неизбежный призыв в армию. И служить придется не командиром с рубиновыми «кубарями» в петлицах, а рядовым красноармейцем. Его, победителя институтской олимпиады, круглого отличника, первого претендента на Сталинскую стипендию, забреют и ткнут в общий строй со вчерашними колхозниками…

А эти бездари, которые искалечили ему жизнь, через два года защитят свои никому не нужные проекты и станут хозяевами жизни, и кто-то из них прорвется в аспирантуру на ему, Михаилу Ружевичу, предназначенное место. Как же ненавидел он их всех!

…Прошло несколько дней. Ружевич прожил их в напряжении и тревоге. Дело в том, что, ради красного словца помянув НКВД, он в конце концов и сам уверовал, что его вполне могут арестовать, и перепугался изрядно. До того, что старался не выходить из дома, а малолетней Маргаритке велел не болтать подругам о приезде брата. Конечно же ни он сам, ни родители о причинах его внезапного объявления в городе девочке ничего не сказали. Но разве шило в мешке утаишь?

В тот вечер он оставался дома один. Отец дежурил в больнице, мать вместе с Ритой ушла на именины к дальней родственнице. Михаил валялся на диване и от нечего делать читал подшивку московского журнала «Вокруг света».

Вдруг кто-то постучал по оконному стеклу. Михаил вздрогнул. Подумал, что за ним все-таки пришли. Потом опомнился – почему сотрудники НКВД стучат не в дверь, а в окно, к тому же выходящее в сад?

Успокоившись, он раздвинул занавески и увидел за стеклом улыбающееся лицо Альберта Шмоневского, бывшего своего учителя.

– Это вы, пан Шмоневский? – не скрывая удивления, для чего-то спросил Ружевич, открывая окно.

– Я-я… Здравствуй, Михаил. Ты один?

– Один. Идите к крыльцу, я сейчас отворю дверь.

В тридцать девятом году после воссоединения Западной Белоруссии с БССР учитель математики местной гимназии Альберт Шмоневский куда-то из Барановичей исчез. Оставшаяся в городе престарелая мать его ничего толком никому не объясняла. Высокий, худой, с маленькими черными усиками над тонкими губами, тридцатилетний математик выглядел переодетым в цивильное платье офицером. Впрочем, и в одежде у него проскальзывало что-то военизированное – Шмолянский носил серый пиджак с накладными карманами, напоминающий офицерский френч, галифе и ботинки со сверкающими кожаными крагами. В Барановичах он слыл ловеласом и убежденным холостяком.

– Пан Шмоневский, так разве вы… – начал было Ружевич.

– Давай без вопросов, Михаил, – оборвал его математик. – И никаких панов. Мы не в гимназии. Называй меня просто Альберт. Как твои дела?

– Плохо, пан… Альберт Грацианович.

– До меня докатились слухи, что у тебя были неприятности.

– Были! Исключили меня из комсомола и из института тоже.

Вкратце Михаил изложил учителю свою грустную историю.

– Не горюй, – спокойно посоветовал Шмоневский. И добавил несколько загадочно: – Все равно долго в этом институте ты бы не проучился. Ты еще молод, диплом от тебя не убежит. Скоро для таких хороших парней, как ты, откроется настоящая перспектива.

Шмоневский говорил уверенно, даже безапелляционно. У Михаила сложилось впечатление, что Шмоневский уже знал все обстоятельства его нежданного возвращения в Барановичи и поинтересовался его делами либо из вежливости, либо чтобы услышать обо всем от него самого.

– Что мне делать… Альберт Грацианович? – спросил он. А в следующий миг неожиданно для себя Михаил воскликнул: – Не могу я больше жить при Советах! Не могу!

И тут же онемел от страха: как можно ляпнуть такое, хоть и на четыре ока!

Шмоневский неслышно рассмеялся:

– Ну вот, дошло и до тебя! Только не дрожи так, я не осведомитель и в НКВД на тебя доносить не побегу. Как, полагаю, не побежишь и ты… – В последней фразе Михаил явственно различил недвусмысленное предупреждение, если не угрозу.

– Конечно, конечно, Альберт Грацианович. Вы мне можете доверять.

– Ну, доверие еще надо заслужить, – снисходительно бросил Шмоневский. – Твои личные обиды на Советы не такой уж веский аргумент.

– Да я сделаю все, чтобы отомстить!..

– Не горячись. Чувство мести – плохой советчик. Учись владеть собой и действовать по-умному. А теперь слушай… Я к тебе еще в гимназии приглядывался, видел, ты парень неглупый, с хорошими способностями. Мог бы далеко пойти. Не хотелось бы теперь в тебе ошибиться.