Невозвращенец [сборник]

По тому, как жадно внимал Михаил своему бывшему учителю, видно было, что слова эти падали на взрыхленную почву.

– В общем, чтобы не затягивать разговор, а то времени у меня мало, спрашиваю напрямую: ты готов помочь мне?

В горле Ружевича пересохло, он уже догадался, откуда вдруг объявился Шмоневский и что может потребоваться от него. И хотя в глубине души обмирал от ужаса, все же кивнул головой в знак согласия.

– Добро, – понял его Альберт Грацианович. Он расстегнул пиджак и вынул из-за пазухи перетянутый бечевкой небольшой сверток. Протянул Михаилу: – Это надо спрятать в надежном месте.

– Не беспокойтесь, у меня есть такое в подполе.

– Через несколько дней, может, неделю за ним придет человек. Он попросит у тебя учебник алгебры для сына. Понял?

– Понял.

Они распрощались. А на следующий день мать принесла с базара сенсационную весть: люди видели, что ночью на вокзале арестован бывший учитель гимназии Альберт Шмоневский, которого в городе не встречали почти два года.

С неделю Михаил каждую ночь вздрагивал от любого мышиного шороха. Понимал, что если теперь его возьмут, то институтские его грехи по сравнению с нынешним покажутся детскими шалостями. Потом малость успокоился. Никто за ним не являлся. Видно, учитель математики, если неведомые люди, поджидавшие на вокзале ночью минский поезд, не обознались и не врали, умел держать язык за зубами.

Но вот на улице неподалеку от популярной в округе пивной его остановил плотный мужик средних лет, одетый в грязноватую вышитую рубашку с закатанными рукавами, попросил прикурить. Михаил протянул ему коробок. Обратил внимание на сильные жилистые руки, разрисованные грубой татуировкой. Синие узоры удостоверяли, что их обладатель родился в 1903 году, любил женщину по имени Лена и пришел к выводу, что ему нет в жизни счастья.

Меж тем мужик прикурил, отмахнул от лица клуб сизого дыма, вернул коробок и буркнул вместо «спасибо»:

– Учебник по алгебре принесешь мне в десять вечера. Буду ждать в парке, на скамейке за бильярдной.

Сделав затяжку и сплюнув сквозь зубы, блатной перешел на другую сторону улицы и, не оборачиваясь, скрылся в переулке.

Народу в будний день в парке было немного. Кое-где на лавочках сидели парочки, из глубины доносились звуки гармошки. Бильярдная уже закрылась, поэтому вокруг нее было темно. Михаил разыскал в зарослях сирени скамейку, присел. Достал из кармана пачку папирос, закурил. От волнения долго не мог разжечь огонек – дрожали руки, и потому ломались спички.

– Привет, Ружевич, – услышал Михаил позади себя сиплый голос, и на плечо его тяжело опустилась чья-то рука. Он едва не вскрикнул. Убрав руку, новый знакомец обошел скамейку и уселся рядом. Теперь он уже был облачен поверх вышиванки в сильно заношенный шевиотовый пиджак.

– Называй Борисом, – приказал он, а затем спросил: – Принес?

Михаил достал из-под куртки сверток и передал Борису. Тот облегченно вздохнул и в знак расположения хлопнул его ладонью по колену.

– Молодец, парень. А теперь я пошел. Ты посиди минут десять и вали домой. Если что – ты меня не видел и не слышал. Понял?

– Понял…

– Ну, тогда бывай… Даст бог, встретимся.

Михаилу действительно довелось еще раз встретиться с Борисом – в сорок пятом году, в лагере для перемещенных лиц в Бельгии. Настоящая фамилия того была Прохоров, а звали Николаем. Вор-рецидивист, он в тридцать девятом году сумел совершить побег из гомельского следственного изолятора. Пробрался в Гродно, где сошелся с белорусскими националистами. Те перекинули его в оккупированную уже немцами Польшу. Абверовцы определили Прохорова на краткосрочные разведывательные курсы и несколько раз засылали со шпионскими заданиями на территорию Советской Белоруссии. Татуировки, которые запомнил Ружевич, ему нанесли в абвере – чтобы отвлечь внимание в случае задержания от настоящих особых примет Прохорова. В годы оккупации он служил в зондеркоманде в Минске. Потом бежал вместе с немцами.

…Почти месяц миновал с момента возвращения Михаила домой, и все это время отец с ним почти не разговаривал. Лишь в середине июня, встав после завтрака из-за стола, произнес коротко:

– Я договорился в больнице, тебя берут электриком. В понедельник выйдешь на работу.

На работу Михаил выйти не успел. Потому что в воскресенье 22-го началась война.

По городу проходили колонны усталых, запыленных красноармейцев, медленно двигались полуторки с ранеными. Ни танков, ни орудий видно не было. Где-то вдали слышалась артиллерийская канонада. Отец как убежал в больницу, заслышав по радио о нападении Германии, так оттуда и не возвращался. Лишь прислал раз санитарку за кое-какими личными вещами.