Невозвратные дали. Дневники путешествий

А Спутник не только художник, он — писатель[205]. Мы (лет 5–7 назад?), поэтесса и переводчица Женя Кунина[206], сестричка моя, и я: «Такой врач, да еще художник, — пишет?» Мы ждали его — с трепетом: как объяснить (он так умен?), что пишет он — ну… ниже себя врача, что ли? Был вечер. Мы слушали, занемев… Этот человек пишет — прекрасно! Мы еще потому не верили, что сказал, что прочтет нам — о сельской жизни! Городской житель. Но он просто сказал: «Я по распределению был послан — в деревню. Я три года там жил».

Как мы его поздравляли! Но — работа — дежурства ночные, такая профессия — вырывать у смерти больных! — встречи редкие, и прошло — 4? 5? лет, пока я услышала — его отроческие дни. Как тонул. Как за отвагу боролся, понимая, что в ней — жизнь…

Превосходно написано! И затем, еще раз — фантастика? мистика? Касание к необычному!

И эта любовь животных к нему…

Раз он так понимает мое и так свое пишет — мы что, парой впряжены в колесницу? И тут, в Коктебеле, набираем с ним — «материал»? А в этой поездке я под его рукой, как под шатром. (Как трудно понять все: я ему — мать, а он мне — врач, отец, что ли? Это как-то ни на что не похоже…)

…И эта, уже 14 месяцев, моя (невралгия на почве остеохондроза шейных позвонков) постоянная головная боль, которой и он тоже не может помочь? Как же это иначе понять, чем Богом посланная болезнь, и ей только одно лечение — терпение?..

Но как нежно карает Бог, милостиво испытывает: боль, но при ней я могу писать, от нее отвлекаюсь — дружбой, встречей с друзьями, радостью о собаке… Правда, я отмечаю в себе некую приглушенность чувств — ведь волнения от встречи с бухтою Коктебеля, с морем, где была и счастлива, и несчастлива на протяжении долгих лет, — волнения во мне — нет? Или только человек может меня взволновать, а природа — уже нет? Или эта немота — не от болезни, а только от возраста? А тот поэт с бакенбардами[207] — неужели забыл сказать обо мне Мусе Изергиной? Не идет ведь… А мне — к ней с постоянной заботой о смене обуви по такой дороге… И вдруг не застану, а может быть, она — в доме, а Джим — пес ее, когда-то щенком у меня на коленях — не узнает у калитки меня, бросится? Вот и вспомнишь тут телефоны московские, которые там выключаешь! Как бы включить от Муси ко мне — теперь… Но пока еще есть время — ее ждать!

И как всё — нельзя, чего ни захочешь — телевидение, «фильм», — а ведь никто из начальства к нам не пришел. В доме-музее Макса про безобразие со столом Макса сказать некому и придется действительно в крымский центр, в газету писать! И кому, как не мне, — нас, друзей Макса, почти уже не осталось! И на вышку нельзя, откуда в 1914 году на затмение солнца смотрели за десяток дней, помнится, до начала войны[208], — «запечатана» вышка; и в летний кабинет Максин — нельзя, где он прятал в войну гражданскую «и белого офицера, и красного командира», как сказано в его «Доме Поэта»[209], — Макс любил повторять строки поэта французского: «Je suis cet harpiste qui passe au milieu des armees» («Я тот арфист, который проходит между армиями»[210]). А как точно пишется слово «арфист», я забыла, не помню… Рука, наверное, сама помнит — любопытно проверить… (Годы уже не читаю ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки, а как я любила — какой, не решить, больше, — эти три языка.) Летний кабинет, наш, где я при Марии Степановне отважилась переспать в 6°, — а у Таиах спал Алеша Шадрин, «мое последнее земное очарование», в 78 лет[211]… Он спешил мне — букет роз в день рождения, шел долго пешком, автобуса не было, он был на 16 лет моложе меня… седой красавец! (Умер от заболевания крови. Мне написал из обеих последних больниц.)

«Мое последнее земное очарование» — так Марина написала Евгению Ланну[212], а было ей 28 лет… Полвека позже повторено мной — об Алеше.

Запечатан кабинет летний! Куда, загромоздив, унесли стол Максов. Всё запечатано! Всё — нельзя! А при Максе всё было можно, в молодости…

И опять ночь, 3-я, и море бушует — как тогда бушевало. Юность. И как я была счастлива в тот вечер, когда вошел Алеша в столовую Марии Степановны Волошиной с донесенным мне букетом темно-алых роз! (Неужели еще счастливее — Марина с Сережей — тогда?)