Невозвратные дали. Дневники путешествий

Вот уже нет гор, одно море, и нет ему ни конца, ни начала, синеве, и закату, и рокоту. Мы уже сошли, Спутник, он — такой большой, и я — маленькая (в мои 94 уютно ложатся дважды его 47). Вправо от нас жерло двери, где скрылись сопровождающие оформлять наш приезд. А мы — мы, мы — по земле Коктебеля — в легкий сумрак потемневшей дороги сада, в ритм шагов, — чей голос первым начал, чей подхватил?

…Бессонница. Гомер. Тугие паруса.
Я список кораблей прочел до середины…[183]

Я, голосом Мандельштама, — так навеки запомнилось, — и Спутник впадает в мой

Сей длинный выводок, сей поезд журавлиный,
Что над Элладою когда-то поднялся.

В унисон, как когда-то с Мариной, увлеченно (по-журавлиньи — выгиб, перешеек наших со Спутником голосов, совпадение):

Как журавлиный клин в чужие рубежи, —
На головах царей божественная пена, —
Куда плывете вы? Когда бы не Елена,
Что Троя вам одна, ахейские мужи?

И уже дружно, впев друг в друга, как сам Осип Мандельштам — убежденно:

И море, и Гомер — все движется любовью.

С крутым выгибом его голоса, волшебно воплотившегося тут сейчас, где я в 1915-м его слышала:

Кого же слушать мне? И вот Гомер молчит,
И море черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью.

А вокруг нас уже — ночь.

Мы уснули в двух, почти смежных комнатах Дома творчества[184].

Как прежде, в юности, все передавалось — в Память, так теперь все передается — в Забвение.

Стирается с доски грифельной дня — утро, и стираются меловые узоры вечера, но вот выжило: идем вдоль моря, по чужому Крыму — снегу, идем прогулкой по берегу — выбирая ногой, где ступить, — а над нами, там, откуда сошли к водному рокоту, сверху — лает собака. Но у нас для нее, нежданной, неведомой, есть от завтрака куски бутерброда, зовем ее ласковыми голосами, и она умолкает, сбегает вниз — черная, поджарая, стоячие уши ее вздрагивают согласно, алый язык длинно ловит ломоть сыра, а серое море вторит беседе и удивлению пластам пышного снега на туе и кипарисах, отсутствию горизонта, туману и морской мгле. Неприюту и Неизвестности справа и слева, пропавшему профилю Макса. И все заменившему, жадному и веселому, собачьему языку, черной голове остроухой, ничего не знающей о Максе и Марине, но больше, чем мы — море, чем нас — море, сейчас нас, обоих, любящей за сыр. Не зная любимых собак прежних лет — Макса, Марины, моих…

В Коктебеле — зима! Вместо гравия и земли — белый бархат, хрупко тающий в непонятность! Шубка синеглазой Оксаны[185], поспешившей к нам, услыхав про приезд телевидения, — инсценировка к «Снегурочке»[186]. И белая маленькая собака, с ней пришедшая, кажется от белизны снега — желтоватой…

Радость встречи! Я три года не приезжала![187] А Спутник тут — впервые. И то, что они оба — врачи, делает встречу по-особенному ценной и нужной — ведь больных везде хоть отбавляй…

Прыжки Оксаниной собаки — тоже радость встречи — она сытая и печенье ест из воспитанности, чтобы нас не обидеть! А та, что вторая, вчера вилась вокруг нас, — ест подряд все с собакиной благодарностью, она еще меньше Оксаниной и еще белей — почти один цвет со снегом!

А на море сегодня — волны! Одна серее другой — куда делись зеленые волны! — это пенный свинец, он грохочет — и как его не боится самая маленькая; когда Спутник сбрасывает ей с тарелки еду, она царственно не замечает морской грохот, подхватывая на лету — куски…

Почему-то опять — вечер… И тот, вчерашний, поэт — голубые глаза и бакенбарды под старину (а почему у него — лунные волосы, он — седой?) — написал стихи, в них строки про мой разговор с Максом Волошиным:

«Скажи, скажи, Анастасия,
Ну, как — еще стоит Россия?..»

Он обещал дать знать Ире Махониной[188] и Мусе Изергиной[189], что я — здесь…

Когда-то я с Максом ходила в бурю на феодосийский мол, возле Генуэзских башен… И волны хлестали нас по ногам, и мы смеялись. Это было больше чем полвека назад — полвека и еще четверть века!.. Мои старческие простуды — я со Спутником встретилась в больнице, заболев пневмонией, скоро 12 лет назад[190], — эти простуды меня давно отбрасывают от смеха, если промочу ноги, и мы остаемся в комнате Дома творчества с милой и давно мне дорогой Оксаной, а Спутник идет на коктебельский мол, который зовется пирс, — другие времена и имена иные! Задевая снежный покров пирса, море бушует, бросает волны, сизые, пенные, и мне кажется, он смеется их обоюдной отваге! Всего окатило, но я, ему дважды мать, буду беспокоиться о его здоровье, хотя он и врач — и какой! (Такой дома в медицине, как эти волны — в море)…