Невозвратные дали. Дневники путешествий

И мои одинокие вечера, когда я, проводив друзей, — одна, наконец, кончаю день, улыбаюсь рассказу друга моего Доброславы[230] о ей подаренной кошечке с моим именем «Ася» — оттого и взяла, — как она с каждым днем все больше делается человеком и неизвестно, что из этого получится…

И надо же, чтобы за год до того за ней увязалась Ася (собаку ей удалось переустроить в хороший дом — а Ася, кошка, прочно у них поселилась) и часики ручные Доброславины стала уносить — в мордочке, а не об пол, поняв, что они — живые, и осторожно каждый вечер их уносит во рту себе на потребу в уголок передней. (Мне урок: «Себе на потребу»! Но она — кошка, а я — человек, мне — нельзя.)

А поезд все мчится и мчится по бессонным полям.

Спутник, после бессонных ночей, годы работая в реанимации, — сон победил жару, — слава богу, уснул…

«Бедный, бедный Алеша!» — думаю я, листая тетрадку стихов, посмертную, присланных мне наследником Шадрина. Листаю и мысленно отмечаю то, что может пойти в печать.

Жизнь, должно быть, опять обманет,
Как бывало уж много раз,
Только — как ты ей благодарен
За сегодняшний светлый час!

Читаю и узнаю его скрытую силу:

Когда приходят под вечер метанья,
И одиночество, и дрожь —
Скажи себе: и это испытанье,
И через это ты пройдешь!

Где та, о которой он пишет? Жива ли? Знает ли, что его уже нет?

Мне б тебя лелеять и радовать,
Мне беречь бы в тебе мечту,
Но любовь моя — с перепадами
И — с провалами в пустоту.

То — упорные, неуемные

К свету рвутся ее ростки,
То — ложатся полосы темные
Отчужденности и тоски…

Читаю и думаю, с нежностью, о бедной его подруге. Дальше — следы эпохи прожитой:

Был неба свод и сер и слеп,
А на земле нам хлеб был небом.
Мы разговаривали с хлебом.
Был год: мы целовали хлеб.

Да, и голод был ему ведом, и тюрьма, и лагерь. Вспоминаю мельком сказанные слова, что женщиной был написан донос…

Беспомощностью собственной унижен,
К себе войдешь и изумишься ты.
Ты видишь: кошка нюхает цветы
И в них травинку тоненькую ищет.

Что, если б так вот сам ты был мудрей,

Что, если б так на миг себе поверил,
Иль просто поучился у зверей,
Откинувших свое высокомерье?

И еще, еще…

Что страхи, что — томленье, что — потери,
Разрозненности хаос и надрыв:
Бессонница? — приоткрывает двери
Она теперь в незримые миры.

И, может быть, былых раздумий тропы

При ней лишь воедино сведены?..
Бессонница моя! Мой поздний опыт
Полета. Постиженья. Глубины.

Об этом ли думал он, слушая пенье Муси Изергиной, взволнованно:

Пусть вел он к буре и к беде
Обоих нас от глади торной,
Я всё отдам за этот день,
За взлет шагов и воздух горный,

За узнанную синеву

Средь низких туч нагроможденья,
За — это солнце сквозь листву:
Несбыточности пробужденье.

И вот — о тюрьме:

Везде вас хочу узнавать я,
Везде вы мерещитесь мне —
Чугунные прутья кроватей,
Чугунные прутья в окне!
Как нить, эта память продлится,
Останутся всюду со мной
Небритые впалые лица
С недавней на них сединой.

И взгляд их потухший и кроткий,

Оглянешься по сторонам —
Всё те же шаги у решетки,
Всё те же мешки по стенам.

……………………

Чужие тяжелые доли,
Пожатья тяжелые рук,
И мысли о людях, о воле,
О жизни, замкнувшейся в круг…

Даже после лет заключенья — вновь — бунт: