Невозвратные дали. Дневники путешествий

Мы проехали Харьков… Это уже не Крым, Россия… Надо уснуть — и заспать всё: молодость, старость… И вдруг — опять Алеша Шадрин! Господи, помоги! Лет 8 спустя, когда ему уже было 70, он, приехав из Петербурга в Москву, быв у меня, рассказал, в смущении, что им увлеклась девушка 16-ти лет (роковое число 16!). Он не знает, что делать… Оттолкнуть, как бы мягко это ни сделал… Он, может быть, не договаривал, что сам он, в 70… что ему в сердце вошла девушка эта… Как я просила его — устоять! Не искушаться, ибо тут нет будущего, а ради одного настоящего… Я уговорила его — пожалеть ее! В будущем? Он слушал, смятенно…

Я боролась за его достоинство, за его душу… Мне радостно вспомнить, что он «внял голосу разума»… что он — устоял… Быть может, и Юре, в его будущем, предстоит такое… Господи, помоги ему в тот день!

…Уже вспоминаю. В завтрак, обед, ужин три дня Спутник кротко ест невкусную еду, не снисходя говорить о ней.

И вот — печатями на последней странице моего дневничка путевого:

«Зимний старческий Коктебель»…

Первой печатью — письмо в Москве Муси Изергиной, 75-летний голос которой до сих пор в душе моей звучит — над роялем Маруси Волошиной, где (по легенде ли, в яви ли?) играли и Скрябин, и Рихтер, — и с которой я дружу более 20 лет (ей 80), — почти отчаяние о невстрече… Не знала, что я в Коктебеле, потому что никто не сказал!.. Так хотела со мной свидеться, ведь так давно не видались — трудно поверить, что такое — случилось, что я была в Коктебеле целых 3 дня…

И еще печать: весть — после нас снег стаял, настало тепло, поэт снова купался!..

(Значит, для нас он лег и лежал — как иначе?)

Третья — голос в телефон телевидчика, режиссера фильма о Марине, сестре моей: «Здравствуйте, я просмотрел материал — очень складно получится…»

А в Москве — еще не зима, и зимний Коктебель кажется — сном, и с этим ничего не поделаешь…

Вспоминаю: как хотелось мне, чтобы и Спутник был со мной на могилке моего сына Алеши, — но я умолчала об этом, и он, поручив меня Оксане, хотел остаться, не умножать простуды. Поэт пытался меня удержать от похода на кладбище по такому снеготаянию: «Там очень грязно…» Я ответила: «Кладбище — на горе, с него все стечет…» Обращаюсь с молитвой о помощи мне идти — и тотчас к дверям подъезжает телевизионная машина, вернувшаяся из Феодосии. И мы едем, и Спутник — со мной.

…Москва! Коктебель — приснился? Но ко мне пришел Спутник — и я ему прочту всё, что тут мной написалось. Он — писатель, на его суд. Сказала — я? Не сказала (лучше поздно, чем никогда), что я уже 12 лет называю его сенбернаром, и хоть много собачьей — выставочной — красоты сошло с него в ночи реанимации — но это тот же заслуженный Сен-Бернар, в Сен-Готардских горах, спасающий заблудившихся путников — силой лап, роющих снег альпийский, — и в руки принимающего, разбуженного сующий бочоночек с ромом…

Сегодня он мне принес фантастической красоты ветвь винограда — «Крымского»!

И мой самый любимый, детским пряником пахнущий бородинский хлеб!

И я прочту ему, выслушаю его суждение — и вот я дописываю то, что не удалось сразу, — мое горе невстречи с Мусей, долг подчиниться спешке машин, чтобы не опоздать к поезду, — не в родную Феодосию — тогда бы я к Мусе успела! — а в Джанкой (мы за три минуты домчались до прихода московского, и два сердца — Мусино и мое — бились негодованием и горечью)…

Сердца Алешиного здесь — уже нет!

Но память о прожитом, пережитом, перестраданном — вечна, и да будет ей пухом — земля…

И — которой печатью? — на этих страницах — слова по нашему возвращению в Москву моего сына: «Я следил за погодой Крыма — снег! Вы осенью с севера на юг — ехали. Обошлось? Но без Гурфинкеля было бы безумием ехать!»

«Да, ты был прав, Юра — прекрасный Спутник!» — ответила я.

А Вечность — бескрайним своим разливом затопляет мои берега…

Моя Эстония [235]

Посвящается светлой памяти Александра Левина

Пролог