Невская битва

За это следовало их проучить, и князь Ярослав, взяв с собой своего пятнадцатилетнего сына, привел войско на другой берег Чудского озера и пошел по за­мерзшему руслу реки Омовжи46 , покуда не повстречал закованную в броню рать тевтонов, сопровождаемую толпой диких и безобразных чухонцев. Эти-то и подве­ли тевтонов, своими бессмысленными передвижениями смешивая их порядки. Под тяжестью доспехов ры­цари проваливались под лед, многие же остались ле­жать на льду убитыми среди бесчисленного множества чухни.

Александру радостно было вспоминать ту первую в его жизни битву, как он метко пускал стрелы из лу­ка, как сбил копьем одного тевтона с коня, как не дрогнула его рука в сабельном поединке с другим ри-тарем, коего, впрочем, сбил тяжелой шелепугой47 са­мый сильный новгородец Мечеслав, любовно именуе­мый в народе Мишей. Половина чухонской толпы обя­зана была той шелепуге своею преждевременной кончиною.

А главное, чем гордился Александр Ярославич тог­да, что на два года раньше, чем у Даниила, началась его славная ратная жизнь. Тот в семнадцать лет про­славился, а он в пятнадцать впервые глотнул бранного счастья. С той битвы на Омовже под градом Юрьевым пошла его слава. А в шестнадцать лет он уже громил под Дубровной литовцев, ограбивших Старую Руссу.

Хорошо, конечно, было вспоминать сие в ночь на­кануне свадьбы, но надобно было бы и спать, а спать не моглось ему. Встанет, помолится под образами, ляжет и вроде бы даже уснет… ан нет, снова лезет и лезет в голову проклятый вопрос — зачем Даниил приехал в Торопец?

Когда Мстислав Удалой умер, через какое-то время скончалась и его дочь, жена Даниила. Оставшись вдов­цом, он стал подыскивать себе иную невесту, и говори­ли, будто ко многим юным княжнам западной Руси подкатывался он. Особенно же ему нравилась дочурка Брячислава Полоцкого. Только ждал, пока она подрас­тет. Но когда началось нашествие Батыя, Даниил Ро­манович вдруг обратился к тем, против кого так долго воевал. Опасаясь, что злые тугаре дойдут и до днест­ровских верховий, он стал искать союзников в уграх и даже посватался к королевской дочери. Там он и про­падал до последнего времени, весьма вредя своей накопленной славе, поползли слухи, будто не тот он стал, что прежде, боится воевать с лютыми змеельтянами, да и вообще стал ценить свою жизнь пуще чести.

И вот он тут… Зачем?.. Неужто и впрямь замыслил украсть Брячиславну? Это после обручения-то?.. По­сле всего, что уже было между Александром и Алек­сандрой. А было уже немало. Взгляды, перегляды, сколько в них всего! Взгляды, от которых так томно и горячо в груди! Касания рук, стояние рядом перед алтарем, обмен перстнями… Их имена уже связаны в узел во время обручения. «Обручается раб Божий Александр рабе Божией Александре…» — разве этого мало?.. Нет, никак невозможно умыкать обрученную!

А душа… Ведь он ей давеча утром огонек души своей отдал на сохранение — неугасимую лампаду. Святый Огнь, принесенный монахом Алексием из Русалима. Нет, напрасно он терзается — не убежит она с Даниилом, не может убежать. Ведь они уже так любят друг друга, они обручены, Александр и Александра. Они сидели ря­дом, впервые сидели рядом за столом, не по разные кон­цы, а бок о бок, и он держал ее ручку в своей руке, будто трепетную птичку, одну из тех, которых он выпускал в благовещенское утро. Но эту он не выпустит, нет!

Ведь они уже и нежные имена друг другу говорили. Он ей шептал:

— До чего же ты пригожа, Саночка! Как же мила ты мне!

А она ему в ответ еще нежнее, называя Леском, как его ласково именовали в Новгороде:

— Свет мой светлый! И ты мне люб, Леско нена­глядный!

Разве можно после такого сбежать с другим, даже если ты в девчонках будучи была влюблена в него? Да и шутка ли сказать — Даниил ведь почти ровесник Брячиславу! Все равно, что с собственным младшим стрыем слюбиться.

Так, шепча что-то, он задремывал, но вдруг снова просыпался, на сей раз вспоминая лицо монаха Алексия, тело которого Яков и Савва нашли на селигерской дороге, точнее — в овраге. Вечером в пасхальную суб­боту они его показали Александру. Лицо было съедено хищниками, но когда Александр приблизился к нему, оно вдруг на мгновение преобразилось, обретя преж­ние черты. И Александр узнал его, обладая на лица изумительной памятью, — если он кого-то хоть раз ви­дел, обязательно вспомнит, сколько бы лет ни прошло.

И он понял, что никому, кроме него, не дано видеть как бы ледовое лицо мертвого монаха, только ему до­ступно это чудное видение. Оно же и растаяло, как лед, очень быстро.

Монаха отпели и погребли подле Георгиевского со­бора в Святую среду. Но отблеск его души продолжал гореть на вительке лампады, в том же огоньке, в коем жила отныне и частица души Александра Ярославича. И он смотрел и смотрел на этот огонек, и не мог за­снуть, и все же засыпал, засыпал, засыпал…

— Ах ты! — вдруг вскакивал в тревоге.

Что если он спит, а Даниил Романович уже уворо­вывает его обручницу Саночку?..