Невская легенда

Тяжело кипит медь. Только один Жихарев знает, когда и сколько присадить к ней олова. Заслонив глаза ладонью, следит за цветом огня, за цветом металла. Лохматая голова повязана мокрым платком, и все же пахнет паленым, от жары волосы кукожатся, тлеют.

Жихарев выходит из избы отдышаться. Над белой Ладогой плывут предвечерние тени. Ветер метет снега.

Красной, обожженной рукой литец отрывает от застрехи ледяную сосульку, с хрустом разгрызает ее.

Долго еще Логин стоит на мысу, впитывая в себя эту благостную тишину. Медленно поворачивается и, нагнув голову в дверях, исчезает за порогом мастерской.

В литейной избе на длинных деревянных козлах лежит глиняная пушка. Жихарев оглаживает ее ладонями, стучит костяшками пальцев, хорошо ли затвердела…

Кому он ведом, труд мастера, создающего нужное людям, для войны, для жизни?

С неделю назад здесь же, на козлах, лежала толстая струганая жердь, обвитая соломенным жгутом. Никто не видел, как мастер, вращая вороток, набрасывал на жердь глину. Слой за слоем. Сначала мешал состав с молотым кирпичом. Потом добавлял в глину шерсть, потом конский навоз. Деревянным шаблоном мерял, выравнивал, срезал излишек глины. Каждый слой сушил до чистого звона.

И вот — под руками мастера уже не жердь, а пушка, но пока рыхлая, толкни — рассыплется. Ужо будет у нее и могучее медное тело.

Надо разложить костры под формой, закалить накрепко и кувалдой выбить из нее жердь с соломой. Теперь у пушки и ствол есть. Но это еще полдела. Логин обмазывает форму толстым слоем сала. И опять — глина, глина. До боли в пояснице мастер клонится над чаном, набрасывает на форму глиняный кожух. Снова сушит огнем. Да для верности оковывает все сооружение железными обручами.

Логин не считает, дни ли, часы ли летят за работой, не замечает смены дня и ночи. Засыпает тут же, у чана: нет сил доползти до подстилки.

Отдыхает недолго. Кажется, вот только сейчас опустил веки. Солдат трясет его за плечо:

— Выйди-ка на улицу. Глянь.

Жихарев накинул овчинную шубу на плечи. Утро солнечное, глаза ломит от обилия света. Литец пятерней разминает лицо, сбрасывает с него остатки сна. Видит — окруженный солдатами, на бочонке сидит сам Трофим Ширяй. Все на нем — и мундир, и шинелишка — с иголочки новенькое. Треуголка надета лихо, наискось. Лицо красное, остренький нос — пипочкой — гордо задран кверху.

Разглагольствует сиповщик про Москву, про невиданную «огненную потеху». Но почему-то на солдат самое большое впечатление производит Трохин рассказ о том, как в белокаменной по случаю шлиссельбургского праздника всем раздавали пироги, безденежно и досыта.

— Робята, — колотил себя в грудь Ширяй, — чтобы мне провалиться на этом месте…

Увидел чумазого Жихарева, милостиво помахал ему ручкой:

— Здорово, Логаша — Железный нос.

И продолжал еще громче, чтобы литец, стоявший поодаль, мог услышать каждое слово:

— Нонече нам, шлиссельбургским, в Москве великий почет. Всем до единого. В особицу привечали Бухвостова, Щепотева, ну и, конечно дело, меня. Никак не пойму, как люди прознали про геройство наше…

— Чего же ты больно скоро из Москвы вернулся? — спрашивает кто-то из солдат. — Погостил бы еще.

— Никак нельзя, — озабоченно произносит Ширяй. — Михайле Иванычу Щепотеву и мне господин фельт-маршалк так и сказал: без вашего присмотру Орешек оставлять не годится. Поезжайте.

Жихарев закинул руки за голову, потянулся, хрустнул суставами.

— Главный брехун приехал, — отметил он, — пора заливать.

Мастер затенил глаза, посмотрел на солнце, прикидывая время. Крикнул подручным:

— К печи!

Слова прозвучали властно, как команда к бою.

Не прошло и часа — искры столбом вырвались из трубы литейной избы, озарили небо и снега.

Логин утаптывал землю и копал канавку от домницы к формам. В последний раз посмотрел, как кипит металл, помешал в печи длинной деревянной палкой, сразу занявшейся синеватым пламенем. Это называлось — «дразнить медь». Она на-кипу́ грозно ворочалась, урчала, выбрасывала тяжелые всплески.

Оглядев мастерскую — все ли на местах, литец пробил замазанную глиной летку. Сразу стало светло, будто солнце краешком заглянуло в избу. Медь двумя искристыми ручьями потекла в формы…

Отливки остывали несколько дней. В эти дни Жихарев не пускал в мастерскую даже подручных. Позвал их, только когда пришла пора поднимать формы из земляных ям. К литейной избе сбежались солдаты со всей крепости.

Толстые веревки туго натянулись на подъемных блоках — «векшах». Над ямами показалось нечто громоздкое, грузное, бесформенное. Под ломиком посыпались глина, угли, кирпичи. Жарко глянула медь.

Новая мортира Логина Жихарева была поставлена на верхний настил в воро́тную башню, которую теперь называли Государевой.

А колокол, отлитый в одно время с пушкой, повесили на столбчатые подпоры взамен железного листа.

Солнце стояло над головой. Литец со всего размаха ударил в новехонький колокол.

Над островом, над льдистой Невой поплыл густой, далеко слышный звон. Голос у шлиссельбургского колокола совсем не церковный: глуховатый, но зычный.

Поспешания ради он был отлит из пушечной меди.

5. СЕРМЯЖНОЕ ВОЙСКО