Невская легенда

Буря не стихала. В поварне печь топилась непрерывно. Солдаты кто сидел, кто лежал на полу, норовя придвинуться поближе к жарким кирпичам. Изредка открывалась дверь, и густой пар клубился над порогом. Вдвоем, втроем уходили на стены, на башни. Возвращались замерзшие постовые. Одеревенелыми губами хлебали из глиняных чашек кипяток.

В тепле Жихарева разморило, он заснул. Когда проснулся, показалось, что в поварне еще больше народа. Сосновая лучина осыпала искры в светце.

Солдаты рассказывали друг другу про разные случаи из своей жизни. Если рассказ был интересный, все умолкали и слушали.

Логин с полатей голоса не подавал. Лежал и думал, отчего это так в жизни повелось: одним все счастье, другим все горе. Боже мой, чего только не снесет солдат, черная кость, крепостное быдло. Войны нет — всю силушку отдаст на барском поле, руки отобьет сохой, в страду работает, пока не упадет. Настала война — всю страшную тяжесть ее взгромоздил на свои плечи тот же крепостной холоп, только в солдатской одежке. В походе он тонет в грязи; там, где лошадям не под силу, на своих плечах тянет пушки, в бою первый идет на вражий штык или выстрел. Не оттого ли так легко мрут люди, что жизнь не мила?..

Сергей Леонтьевич Бухвостов рассказывал о встрече, которая произошла недавно за Москвой, на почтовом тракте. Ехал сержант с Петром, да ненастная ночь заставила свернуть в деревню и попроситься на ночлег. Хатенка попалась дряхлая, того и гляди развалится.

Дверь открыла простоволосая девушка в худой кофтенке, от страха и холода ее дрожь бьет. В углу под образами кто-то ворочается, стонет жалобно.

«Ваша милость, кто такой?» — спрашивает девушка. «Я проезжий офицер, — отвечает поздний гость, — заехал к тебе переночевать. Пустишь?» «А как тебя зовут?» «Петром». «Много есть Петров. Скажи твое прозвание?» «Михайлов, голубушка». «Ах, если б ты был тот Петр Михайлов, который слывет нашим царем, как бы счастлива я была». «А что ж?» «Я попросила бы у него милости». «Куда как ты смела́, — усмехнулся Петр. — Какую же милость?» «Такую, чтобы он пожаловал что-нибудь моему отцу за то, что под городом Орешком на приступе весь изранен…»

В это время из угла снова послышался стон. Девушка подняла голову больного, напоила его. Это и был ее отец. С того дня, как его привезли с Невы в родимую деревню, он не опамятовался. Девушка себя и отца кормила милостыней…

Ставя чашку на стол, она похвасталась: «А я читать и писать умею. Отец меня выучил, когда я была совсем маленькой». «Ишь ты, — удивился проезжий, — напиши что-нибудь… Не худо…»

Кто же он был, этот деревенский грамотей? Всю его жизнь искорежило, смяло в часы шлиссельбургского штурма.

«Жаль, что я не тот Петр Михайлов, который может милости делать», — вздохнул Петр Михайлов, сказавший о себе неправду. Он велел Бухвостову дать несчастному увечному солдату и его дочери пять рублей и поспешил выйти из хаты в ночь. Наверно, не хотел, чтобы его узнали, а может, просто стыдно стало от несоразмерности людского горя и этой вот его пятерки…

Сергей Леонтьевич закончил свой рассказ. В поварне было так тихо, что вой ветра донесся с особенной силой. Свирепые порывы рвали солому с крыши.

«Сколько же таких горемык, — подумалось Жихареву, — героев битвы за Орешек, изувеченных, изуродованных мается ныне в безвестных российских деревнях? Не счесть, не счесть…»

Пожилой солдат с лицом, иссеченным шрамами, тихо сказал:

— В бою помирать надо. Избави господи остаться живому, да крепко израненному.

Долго молчали солдаты. Потом Трофим Ширяй вдруг спросил:

— Робята, а что за штука — пеструха?

Никто не знал. Все пристали к сиповщику, чтобы объяснил, что за слово.

— Так и я не знаю, — признался Трофим, — не знаю, а всю жизнь из-за него горе мыкаю.

Ширяй невесело помолчал, вздохнул и принялся рассказывать:

— Из деревни Мишневской я, с Новгородщины…

Был в Мишневской мужичонка Богдашка Резанов. И вот тот Богдашка сказал сельчанам: «Я-де вам государь буду и сделаю на вас пеструху». На беду, деревню проезжал ямщик и слышал те слова. Он и накатал извет на мишневских.

Трофим рассказывал, как всегда, пошучивая. Но говорил он о мучительном, и слушали его с сумрачно опущенными головами.

Всех мишневских мужиков — всех до единого! — заковали в железа. Начался сыск. Первое дело — зачем Богдашка именовал себя государем? Второе дело — что есть пеструха? Не тайное ли слово?

Били. Жгли огнем. Вина Трофима была в том, что он те слова слышал, а объяснить их не мог. Били его до беспамятства. Окатят ведром ледяной воды и снова — под кнут.

— Поверите, робята, — говорил Ширяй, — как сказали мне, что за бесчисленные вины пишут меня, грешного, в солдаты, я от радости песню запел… Ну, за песню, за дерзость на мне еще полдюжины палок обломали…

— А с мишневскими-то мужиками что было? — спросили сразу несколько голосов.

— То и было… Осталась деревня без мужиков…

Серые, тонкие губы Трофима вдруг странно дернулись.

Пожилой солдат с шрамами, тот, который говорил, что лучше смерть, чем ранение, нагнулся к сиповщику, прошептал: