Невстречи

Из лабиринта они выходили землисто-бледные, почти прозрачные, охваченные сомнением в своей способности ходить по земле, казалось, их вот-вот унесет ветром. И семь дней подряд ученых чествовали на эспланаде, разделявшей два здания. Их приветствовали как тех, «кому нет нужды говорить, ибо им известны все вопросы и все ответы». Ученые считались подлинными героями празднества, в их честь приносили в жертву девственниц и рабов, но сами они отсутствовали. Их участие в празднествах заключалось лишь в том, что каждому из них полагалось совокупиться с девственницей, дабы не перевелась каста ученых мудрецов.

На восьмой день они входили во второе здание, принимая новое затворничество, длившееся еще тридцать лет, в течение которых они проходили по всем лабиринтам, на этот раз записывая все свои идеи и размышления, новые вопросы и новые ответы на бумаге из коры фикуса с таким усердием, с такой тщательностью, что когда завершался цикл длиной в шестьдесят лет, библиотека, размещенная в первом здании, в определенном смысле удваивала свои богатства.

Просвещенные оплачивали Свет просвещения жаром новых стараний.

Снаружи убивали и умирали. Многим вспарывали животы на жертвенных алтарях. Боги с каждым разом все дороже продавали свои милости, и шестидесятипятилетние Просвещенные, удостоенные почетного титула ученых мудрецов, голые и босые, покидали навсегда дверь второго здания, чтобы куда-то направить свои шаги в бессмысленном одиночестве своих знаний.

Что же случилось с этим фантастическим городом-университетом-библиотекой? Мы не знаем, и скорее всего не узнаем никогда. Быть может, это всего-навсего плод воображения людей по фамилии Сепульведа, приписавших его умышленно и не без коварства перу Великого Адмирала. Нам неизвестна также судьба одиннадцати страниц, которые в последний раз видели в дрожащих руках Гуманиста. Но что мы знаем доподлинно, так это то, что Руй Пер де Сепульведа пересказал удивительную историю своим потомкам, а те, в свою очередь, тем, кто их слушал в тавернах, в лачугах и на привалах в пути.

Руй Пер де Сепульведа сделался посмешищем в Севилье и таковым пребывал до самой смерти, приключившейся в 1680 году, но сегодня я, взявшись писать по какому-то необъяснимому велению о Мошошомоке, который зримо встал передо мной, не могу не волноваться при мысли о Великом Адмирале, который лихорадочно сочинял донесение о своих горестях, а также при мысли о Хуане Хинесе де Сепульведе. Я захотел все это сохранить, весьма смутно представляя себе, для чего и для кого. Быть может, Гуманист чутьем угадал, что ученые этого неразгаданного города еще тогда предрекли никчемность знаний, которые сегодня нас загоняют в угол. Меня приводит в трепет мысль о первом вестнике, чье имя затерялось под толщей веков.

Сумел ли проникнуть в лабиринты упомянутый участник экспедиции Кортеса? Был он один или их было много? И что потом? Вернулись ли они в Старый Свет, чтобы создать тайные сообщества? И если им все это удалось, уцелели они или нет во времена инквизиции?

Откуда происходит наше неприятие власти тех, кто знает, и кого мы, по сути, не знаем, но от кого, страшась, принимаем плоды знаний?

Все эти сомнения, о которых мы толкуем в этом рассказе, надо полагать, были решены и снова сформулированы тысячи тысяч раз в белых стенах лабиринта Мошошомока.

Невстречи в любви

Утренний кофе

Она стоит под душем. Вода скользит по ее телу, задерживаясь секундными сталактитами в пропасти меж грудей, которые ты целовал столько раз. А ты тем временем сыплешь в фильтр кофе и, отмерив нужное количество воды для четырех чашек, нажимаешь красную кнопку.

Теперь ты слышишь звуки электрически кипящей воды, и кофе стекает капля за каплей, образуя эту ароматную гущу. Этот раствор, который скрепляет сырцовые кирпичи утра.

Она появляется в дверях ванной, небрежно завязав поясок. Поблескивают ее ноги, еще влажные. Ты снимаешь кофейник, ставишь на стол, потом расставляешь чашки и отмечаешь мысленно, что гвоздики по-прежнему упорствуют, не отдавая розовых красок предсмертному увяданью. В них нет такой щемящей обреченности, как в майских розах.

Теперь она стоит в полотенце, скрученном на голове тюрбаном, и ты можешь видеть ее затылок, ее гладкую и упругую шею, которая пахнет пудрой. Из-под тюрбана выбивается, не желая высыхать, крохотная белокурая прядка и недвижно, отвердело прилипает к коже. Она садится, и ты — тоже. А рядом с вами привычно занимает место тишина.

Ты неторопливо наливаешь кофе в чашку, протягиваешь ей, затем наливаешь себе и взглядом предлагаешь ей то, что на столе. Хлеб, масло, джем и все остальное, что в такие часы и при таких обстоятельствах почему-то кажется тебе совершенно безвкусным. И ты видишь, что ей все это по барабану, она закуривает сигарету и добавляет несколько капель молока в чашку кофе.