Невыносимая жестокость

Совершенно неожиданно до Майлса донесся старческий голос — дрожащий, сухой, исходивший из иссохшего, немощного тела, из дряблого горла. Впрочем, ничто, даже возраст, не могло избавить этот голос от акцента, приобретенного Майерсоном в далеком детстве, проведенном в Бруклине. Майлсу стало даже немного не по себе — настолько этот голос казался бесплотным и бестелесным. Кроме того, ему пришлось напрячься, чтобы услышать и понять, что говорит старик. Тот тем временем монотонно, лишь иногда неожиданно повышая голос, скрипел:

— … на одном лишь процессе по делу Рексрота двенадцать полностью оплаченных дней. Кроме того, триста двадцать оплаченных часов службы среднего и младшего юридического персонала. Пятьсот два часа оплаченных услуг, оказанных юристами и консультантами. Шестьсот восемьдесят часов сугубо адвокатской работы, оплаченных по высшей ставке. И еще добавим к этому восемьдесят пять обедов в ресторане за счет клиента. Отличный результат. Мои поздравления.

Над дубовым столом медленно поднялась слабая старческая рука, высохшая, словно пергамент, с узловатыми суставами и выпирающими венами. Она дрожала, будто осенний лист, готовый сорваться с ветки при ближайшем порыве ветра.

Майлс поспешно шагнул и пожал протянутую руку. Он чуть не вскрикнул, когда ощутил это сухое, ледяное, словно неживое прикосновение.

— Должен вам сказать, уважаемый коллега и партнер, что в последнее время вы стали настоящим локомотивом, который тащит за собой всю нашу фирму. — Прохрипев эти слова, старик откинулся и серым обложенным языком провел по сухим губам.

Майлса передернуло, и он несколько секунд помолчал, прежде чем собраться с силами и ответить.

— Благодарю вас, Герб, — сказал он, наконец.

«Локомотив, который тащит за собой всю фирму».

Повторяя по пути обратно в кабинет эти слова, Майлс гадал — считать ли эти слова человека-легенды Майерсона комплиментом или проклятием.

Следующие несколько часов Майлс провел за своим письменным столом, глядя в потолок. Дела были отложены, а голова занята размышлениями на тему бренности и ничтожности человеческого существования на примере его собственной жалкой жизни и пустого будущего, перспектива которого более всего удручала его.

Самое смешное заключалось в том, что Майлс сам целенаправленно шел к этому всю свою сознательную жизнь, начиная со старших классов школы. Блестяще закончив ее, он столь же усердно занимался в колледже и получил стипендию на обучение в Высшей юридической школе Колумбийского университета. Там он поставил себе целью стать лучшим адвокатом страны. Когда же речь зашла о специализации, он так же быстро и уверенно, раз и навсегда сделал выбор. Его не прельстила благородная карьера адвоката по гражданским правам — защитника угнетенных. Не стал он и адвокатом по уголовным делам — тем, кто защищает невиновных и ищет смягчающие обстоятельства для людей, пусть и оступившихся, но имеющих право на защиту. Нет, выбор Майлса Мэсси оказался иным: он решил стать едва ли не самой паршивой овцой в разношерстном юридическом стаде. Он выбрал своей специализацией юридические услуги в бракоразводных процессах, то есть решил наживаться на расстроенных чувствах и алчных наклонностях богатых, избалованных и тщеславных людей.

«С таким же успехом я мог бы стать какой-нибудь породистой собачкой — пекинесом, например, — мрачно вздохнув, подумал Майлс. — Жил бы так же в свое удовольствие, только играл бы на других инстинктах какой-нибудь богатой дамочки».

Самое же страшное заключаюсь в том, что, как неожиданно осознал Майлс, у него помимо работы не было ничего. Ради того, чтобы оказаться на вершине этой мусорной кучи, именуемой Голливудом, он пожертвовал всем — нормальной жизнью, временем, простыми, не основанными на бизнесе человеческими отношениями, собственным счастьем, — в общем, всем, чего только требовало всепожирающее чудище призрака успеха.

Ему приходилось врать, обманывать, идти напролом или огибать острые углы, работать локтями, ставить подножки и шагать по трупам, он все время балансировал на грани законности и преступления, а порой даже перешагивал эту грань, — и все это во имя победы, во имя успеха. «Ну и в чем я преуспел? Ради чего все это было?» — подумал Майлс. Оказывается, ради возможности закончить жизнь, как Герб Майерсон — живой мумией, одинокой, никого не любящей и никем не любимой, мумией, жизнь в которой поддерживается посредством капельницы, а в дальнейшем, вероятно, и целой груды прочего медицинского оборудования: искусственных почек, сердца, легких, а может быть, и мозга, если такой придумают. И что еще, кроме ухищрений медиков, сможет поддержать эту жизнь? Алчность? Профессиональный азарт? Прямо скажем, не густо.