Незабываемое

— Не Анна Юрьевна, а Анна Михайловна, — поправил наркома Кобулов. Берия ткнулся носом в мое «дело», лежавшее на письменном столе. Папка была настолько толста, что трудно вообразить, чем она была заполнена. На обложке написано: «Бухарина-Ларина Анна Михайловна». (Возможно, Ларина-Бухарина — точно не помню.)

— В данном случае все равно, — пояснил Берия Кобулову, — она же и Юрьевна (партийный псевдоним «Юрий» действительно стал вторым именем Ларина). — Кобулов в недоумении пожал плечами, ничего не поняв, но промолчал. — Должен сказать вам, Анна Юрьевна, вы удивительно похорошели с тех пор, как я видел вас в последний раз.

Нарком смотрел через пенсне на мое бледное, изможденное лицо и нагло лгал. Очевидно, неискренность вошла у него в привычку. Фальшивый комплимент этот, мало сказать, был мне неприятен, он меня возмутил, и я зло ответила:

— Парадоксально, Лаврентий Павлович, — даже похорошела! В таком случае еще десять лет тюрьмы, и вы будете иметь возможность послать меня в Париж на конкурс красоты.

Берия расплылся в улыбке.

— Что же вы поделывали в лагере, какую работу выполняли?

— Ассенизатором работала, — ответила я, не раздумывая. Могла бы сказать, что в Томском лагере, единственном, где я успела побывать до встречи с наркомом, производства не было. Но мне захотелось ответить Берии именно так — работала ассенизатором. Казалось, этим я подчеркну, что ни о какой красоте и речи быть не может и что комплименты сейчас неуместны. Впрочем, мой ответ имел под собой реальную почву: после процесса староста барака обязала меня выдалбливать ломом нечистоты в холодном туалете, чтобы можно было их вывозить. Ей доставило истинное наслаждение поручить эту работу именно мне — жене Бухарина. Но, к ее огорчению, это занятие оказалось мне не по силам, и через 3–4 дня меня пришлось отстранить от «занимаемой должности». Но если учесть, сколько усилий я затратила на то, чтобы обеспечить пользование тем туалетом, то продолжительность моих ассенизаторских занятий можно увеличить в сто крат.

— Ассенизатором?! — удивился Берия. — Что, для вас другой работы не нашли?

— А зачем ее было искать? Для жены обер-шпиона, обер-предателя и работу выбрали самую подходящую… И что же вас так смутило, Лаврентий Павлович, если вся жизнь превращена в большое говно, то в малом не так уж и страшно покопаться!

— Что?! — воскликнул Берия, и я повторила сказанное.

Эпитет, которым я наградила жизнь, настолько груб, что у меня было поползновение опустить этот эпизод, но тогда я была бы нечестна в своих воспоминаниях. Очевидно, после тех непристойных ругательств, которые я слышала в «столыпинском» по пути в Москву, собственная грубость не резала мне ухо, и меня ничуть не тревожило, как Берия отнесется к ней. Не смутило и то, что меня могло ждать обвинение в контрреволюционной клевете на нашу прекрасную действительность. Меня интересовало одно: как новый нарком отнесется к тому, что я иронически назвала Бухарина обер-предателем и обер-шпионом? Но Берия, облокотившись руками о письменный стол, просвечивая меня взглядом, точно рентгеновскими лучами, некоторое время молчал. Затем перебросился по-грузински несколькими фразами с Кобуловым, а тот воскликнул:

— Ай, ай, как вы неприлично выражаетесь, и не стыдно вам?

— Мне теперь уже ничего не стыдно! — ответила я, хотя и не скажу, что вовсе не была смущена.

Из-за длительной изоляции я не понимала, что в тот момент происходило в стране, что собой представляет новый нарком, как он относится к судебным процессам. Долго ждать Берия себя не заставил, хотя действовал осмотрительно и постепенно. После небольшой паузы неожиданно, без всякой связи он спросил:

— Скажите, Анна Юрьевна, за что вы любили Николая Ивановича?

Вопрос меня озадачил. В самом его миролюбивом тоне и в том, что нарком назвал Бухарина по имени и отчеству, я усмотрела симптом обнадеживающий. Я предположила, что на Берию Хозяин возложил миссию разоблачителя своего предшественника, а всю вину за массовые репрессии, в том числе и за гибель Н. И., вероломно свалил на Ежова. В этом случае хоть жизнь Бухарина и не могла быть спасена, но ужасающие обвинения с него будут сняты.

От ответа я уклонилась, заявив, что любовь — дело сугубо личное и ни перед кем отчитываться в этом я не намерена.

— Но все же, все же, — настаивал Берия, — нам известно, что вы очень любили Николая Ивановича.

В данном случае он не употребил стереотипа следователей «достоверно известно», но я ответила:

— Как раз это вам достоверно известно.

Берия улыбнулся. Вдруг меня осенила мысль, и я задала наркому встречный вопрос:

— А вы за что любили Н. И.?

На лице Берии появилась гримаса полного недоумения.

— Я его любил?! Что вы этим хотите сказать? Я терпеть его не мог.

Тайного смысла моего каверзного вопроса Берия, как мне показалось, не уловил.

— Но Ленин в своем «Письме к съезду» назвал Бухарина законным любимцем партии. Если вы его не любили, следовательно, вы были незаконным исключением в рядах партии.

— Это что, вам Бухарин об этом рассказывал?

— Нет, не Бухарин. «Письмо к съезду» я читала.