Незабываемое

О, море! Давно ты меня вдохновляло,
Но прежде стихи не лились.
Лишь только взамен за страданье и муки
Расплатой они родились!

Люблю я, когда ты заманчиво блещешь

И сердце в страстях твоих бурей кипит,
Люблю я, когда ты всем телом трепещешь
И рокот волны в моем сердце звучит!

Люблю наблюдать, как сгущаются краски,

Темнеет, мутнеет дневной колорит
И белая чайка в волнующей пляске
Над бурными волнами низко парит!

Коварно, могуче, ты так переменно,

Ты вечно куда-то спешишь!
И властью стихии, волною надменной
Ты губишь, ты рушишь, крушишь!

Я помню, однажды при лунном сиянье

Я тихо по лунной дорожке плыла,
И море влекло неземным обаяньем,
А ночь так прекрасна была!

И темные воды таинственным плеском

Шептали мне страшную весть…
И лунное сердце ночи своим блеском
Вещало мне близкую смерть:

«Умрешь ты, умрешь ты!», хоть это казалось,

Я тут же назад поплыла.
А море ехидно во тьме улыбалось,
А ночь так прекрасна была!

Я часто коварный тот блеск вспоминаю,

Закончилась жизнь в двадцать два[73],
С тех пор я живой в небытье пребываю,
Хоть жить начала я едва!

О, волны морские! Вы плещете вечно,

Волной обгоняя волну,
А жизнь людская течет скоротечно, —
Лишь миг! И уходит ко дну!

Описанное мной вечернее купание было на самом деле. Поэтому передышка оказалась недолгой — нахлынули воспоминания о смерти отца.

Как-то в Крыму в августе 1931 года поздним вечером Ларина отвезли на машине к берегу моря. Самостоятельно добраться туда по крутой дороге он не мог. Было полнолуние. Серебристая дорожка вырисовывалась удивительно четко. Оставив отца сидящим на скале у самой воды, я уплыла довольно далеко в море. И вдруг меня охватило чувство приближающейся смерти. Я круто повернула назад, стараясь скорее приплыть к берегу. Подплывая, я уже посмеивалась над своим необъяснимым страхом. И только решила рассказать об этом отцу, как нахлынула волна и смыла его. Я пыталась его удержать, но это оказалось не в моих силах. Нас потащило в море вместе, и мы погибли бы оба, если бы шофер издалека не услышал моего отчаянного крика. В тюремной камере это происшествие стало казаться мне тяжким предзнаменованием: отец после него не прожил и, полугода.

К его болезненному состоянию мы уже привыкли, но ничто не предвещало столь скорого конца. 31 декабря он настоял, чтобы я встречала новый, 1932 год с молодежью. Обычно новогодний вечер я проводила с родителями. На этот раз пошла к моему сверстнику — Стаху Ганецкому, сыну известного революционера. Только я переступила порог квартиры Ганецких, как раздался телефонный звонок отца: «Немедленно возвращайся домой, я умираю!» В волнении я помчалась домой. Там передо мной предстала картина, которую трудно вообразить: отец, обычно с трудом передвигавшийся, бегал по квартире из комнаты в комнату в бешеном темпе. Что привело его в такое состояние, для меня и по сей день остается тайной. Мать и я заподозрили психическое заболевание. Вызвали известного невропатолога профессора Крамера[74], тот явился в нарушение своих новогодних планов, в двенадцатом часу ночи, но психических отклонений не обнаружил. Врачи-терапевты поставили диагноз — двустороннее воспаление легких. Две недели отец мучительно умирал, сидя в кресле — лежа дышать вовсе не мог. Это была пытка.

В камере вспоминать последний день отца было, возможно, даже тяжелее, чем пережить, ибо все происшедшее я рассматривала под иным углом зрения.

Утром 14 января положение резко ухудшилось. Мать сообщила об этом ближайшим товарищам Ларина[75]. Пришли А. И. Рыков с женой Ниной Семеновной, В. П. Милютин, Л. Н. Крицман[76]. В это время неожиданно позвонил Сталин и попросил Ларина к телефону. Но он был не в состоянии взять трубку. «Как жаль, как жаль, — сказал Сталин, — а я хотел его наркомземом назначить. А раз болен, срочно пришлю Поскребышева (личный секретарь Сталина. — А.Л.) для организации лечения, а после окончания заседания Политбюро сам приеду навестить его».