Незаконная планета

Выскочив из Чернышевской каюты, Морозов вздохнул освобожденно. Черт побери, он научится владеть собой. Вытряхнет из души всю эту муть, это треклятое ноль-четыре. Он сам избрал свою судьбу, и не свернет в сторону. Кончено, кончено! Никаких женщин. No more women. Суровое одиночество – вот что нужно пилоту. Как там пели гренадеры? «Наши жены – ружья заряжены…»

Он кинулся разыскивать Заостровцева, чтобы предупредить: они не летят на Землю, остаются здесь.

Вечером они протиснулись в тесную каютку Лавровского.

– Очень рад, – сказал биолог. – Поместитесь как-нибудь на этом сиденье. – Он вынул из холодильника пакет с бананами. – Угощайтесь.

– Володя говорит, вы осмеяли его анализатор, – сказал Морозов, быстро счищая с банана кожуру.

– Володя говорит неправильно, – ответил Лавровский. – Я не осмеял. Просто не вижу смысла в таком приборе. Ваша затея напоминает эпизод из одной старой повести. Один тип рисуется перед дамой, хочет показать образованность, и между прочим заявляет: в коже у человека, мол, есть микроскопические железки с электрическими токами. Если вы встретитесь с особью, чьи токи параллельны вашим, то вот вам и любовь.

– А что за повесть? – спросил Володя.

– «Три года» Чехова. В сущности, вы делаете то же самое – только кожно-гальванический рефлекс заменили современными микромодулями.

– А по-моему, – сказал Володя, – прибор все-таки не лишен смысла.

– Приборы, приборы… – Лавровский поморщился. – Человек, окружив себя техносферой, все более отдаляется от природы. Не потому ли природа не желает отдать ему те инстинктивные знания, которыми так щедро одарила низшие виды?

– О каких инстинктах вы говорите? – спросил Морозов.

– Смею вас заверить, об очень полезных. Ну, например. Приходилось вам видеть, как заболевшая собака плетется в поле и безошибочно выбирает нужную траву? Для собаки мир – это прежде всего запахи. Снабдите таким обонянием химика – как упростит это его работу, сколько приборов он вышвырнет на свалку за ненадобностью.

– Все-таки странно, – сказал Морозов. – Вы хотите возврата к природе? Отказа от технических достижений цивилизации?

– Я говорю об одном из возможных ее направлений.

– Не знаю, не знаю. Лично я ничего плохого не вижу в том, что вокруг нас механизмы… в том, что приборы стали продолжением наших рук и ног…

– Ничего плохого, – повторил Лавровский. – Кроме того, что мы расплачиваемся за это потерей полезных инстинктов. Мы забыли про свои природные анализаторы, разучились ими пользоваться, не умеем включать и выключать их по своему желанию. Мы перестаем доверять самим себе. К чему, когда есть приборы? – Он навел на Володю обличительный палец. – Да что далеко ходить? Вот вы затеяли приборчик, которому хотите передоверить одну из величайших, истинно человеческих эмоций. Вы хотите взвесить, измерить и препарировать саму любовь!

Володя, с недоеденным бананом в руке, смущенно потупился.

– Может, вы и правы, Лев Сергеевич, – сказал он тихо. – Но ведь мозг в роли анализатора эмоций… не очень-то надежен… Сколько ошибок, сколько несчастных любовей…

– Да пусть ошибаются! – вскричал Лавровский. – Хоть это оставьте роду человеческому! Что это, к дьяволу, за жизнь без единой ошибки, вроде ответа первого ученика? Вы докатитесь до того, что предоставите приборам определять, где добро и где зло. Без позволения прибора вы пальцем не шевельнете для спасения погибающего.

– Ну, это уж слишком, – сказал Морозов.

– Пожалуй, – согласился биолог. – Я сознательно преувеличиваю, чтобы вы поняли, к чему можно прийти, если не спохватиться вовремя.

– Что значит – спохватиться? Что нужно, по-вашему, делать?

– Сложный вопрос, ответить я пока не могу. Тут надо думать сообща. Всем человечеством, если угодно: ведь это не на десятилетия, а на века программа. Но уже сейчас можно отказаться от многих механизмов, если они не нужны абсолютно.

– Это да, – неуверенно сказал Морозов. – От автоматов на парусных гонках – действительно можно…

– Вот видите, один ненужный автомат уже есть, и если к нему добавить еще добрую сотню, которую насчитали в нашем институте…

Лавровский вдруг умолк и посмотрел на Володю. Тот сидел, запрокинув голову и стиснув виски ладонями, с остановившимися глазами. Морозов тоже вскинул взгляд на Володю. Мгновенный толчок памяти перенес его лет на десять назад – в холодноватую гостиную, где на телевизионной стене-экране плыла навстречу кораблю темно-графитовая поверхность Плутона, а потом – испуганный выкрик комментатора, слепящая вспышка, и Вовка, вытянувшийся на стуле, будто одеревеневший…

– Что с тобой? – потряс он Володю за плечо.

– Переутомление, – не то спросил, не то констатировал Лавровский.

– Да, наверно… – Володя поднялся, на растерянном его лице мелькнуло подобие улыбки. – Да ничего, все в порядке… Извините, мы пойдем.

Молча шли Заостровцев и Морозов к себе в общежитие. Тут по всему городку разлился пронзительный звон. Щелкнуло в динамиках общего оповещения, раскатистый голос возвестил: