В тот момент, когда летом 1947 года, бежав из разрушенной войной Палестины, где, как им обоим думалось, они не могли оставаться, Папаи и его красавица жена, его добыча, на которую мужчины оборачивались на улице, будто не верили своим глазам, вышли из пражского поезда на Восточном вокзале, молодой Папаи уже во второй раз сжег за собой все мосты. Они прибыли в Будапешт, этот город надежды, это «горнило будущего», и при этом понятия не имели, как им там преуспеть. Прыгнули очертя голову в зияющую пустоту. Семье пришлось проявить заботу, собрать денег, помочь с мебелью, но кое-кто из родственников смотрел на них как на предателей. Предателей Израиля. Странные люди, родня его жены. Папаи казался чужим в их среде и так чужим и остался, в их глазах он дважды предал еврейство. Он упорно боролся за то, чтобы доказать, что он настоящий мужчина, что он на многое способен, но после долгих лет борьбы единственным доказательством этого были четверо детей и красавица жена, все остальное – лишь имитация, жалкая подделка, пустая мимикрия.
* * *
Когда они с сыном вышли, держась за руки, из дома № 13 по Недерхол-гарденз, из достославных ворот Элм-три-хауз, и стали спускаться с холма, подгоняемые приятным холодком клонящегося к вечеру весеннего дня, Папаи тотчас же заговорил, а сын, хоть и слышал уже добрую часть этих историй, причем не раз, охотно слушал их снова.
– Знаешь, однажды твоя бабушка дала мне пинком под зад, я рассказывал? А знаешь за что?
– Пинком под зад?
– Ага, под зад. И еще она сломала мне об голову зонтик, когда я опозорил ее на открытом экзамене по математике в школе. Мы вышли из ворот гимназии, и она как начнет лупить меня зонтиком по голове! Ну, зонтик и сломался, а она заплакала. А потом мы вместе рассмеялись. А в тот раз у нас в гостиной сидели две дамы, две занудные старухи, собирали деньги в пользу «Керен Каемет»[49]
.