Нездешние

По ту сторону кто-то разговаривает. У говорящего каша во рту, или он пьян.

Кто-то другой цыкает на него. И все стихает.

Интересно. Там не один, точно. И, хотя по обрывку разговора верно места не определишь, кажется, они все еще на прежней точке. И, если подслушанные звуки не лгут, кто-то там пьян, или не в себе, или то и другое сразу.

Мона почти не сомневается, что среди атакующих нет братьев и сестер Парсона – тем не понадобилось бы оружие. Пожелай те ей смерти, она была бы покойницей.

Она лезет дальше. Пока не подбирается к верхнему краю стены.

Но вот добралась. Что дальше?

Мона думает. Долго думает.

Высовывать голову, чтобы посмотреть, ее не тянет. Малейшего движения хватит, чтобы привлечь их внимание к этому участку стены. А если лезть наверх – она рассудила, что придется, – то надо застать их врасплох. Только как бы совместить элемент неожиданности с внимательным изучением того, что ждет ее наверху?

«Никуда не годится, – думает она. – Доверху я добралась, а за стену нельзя. Ни малейшего шанса, ничего не выйдет, сэр».

Тут ее осеняет. Совершенно дурацкая мысль.

«Ну… Да, – нехотя признает она, – может, так и выйдет».

Не шевеля ни одним мускулом, она обдумывает идею. Даже помыслить страшно. Чем сильнее она себя убеждает, тем сильнее бьется кровь в жилах, словно хочет вырваться, бежать с тонущего корабля.

«Я что, правда-правда-правда такое задумала?»

Винтовка переворачивается на плече и ложится ей в руки. Колени начинают сгибаться, готовясь к прыжку.

«Надо полагать, значит, да, – думает она. – Ну, жить было довольно забавно».

Она прыгает.

Ну, это не столько прыжок, сколько нырок вверх и через верх, и она явно переоценила потребную силу, потому что летит кувырком. А должна была просто растянуться на земле по ту сторону. Звезды переворачиваются в глазах, и, падая, Мона видит, как деревья под ней освещаются вспышками. По обе стороны от нее открываются в воздухе горячие тоннели. По всему склону словно цепи перетягивают – разбиваются пулями камни.

Мысленно Мона твердит короткое грязное словечко.

И одновременно думает: «Наблюдай – и выжидай».

Она видит вспышку света у толстого ствола. Достаточно толстого, – отмечает она, – чтобы верхушка этого дерева выступала над другими. Запоминай.

Кто-то там припал к земле. На два-три фута выше.

Стреляют все еще туда, где она была раньше.

«Запоминай-запоминай-запоминай».

И тут она крепко ударяется копчиком о землю, звезды сыплются с неба, камни обдирают ей спину и плечи. Те все палят, решив, будто она залегла на гребне, укрываясь от огня.

Мона вытягивает ноги, сгибает колени. Молится, чтобы кто-нибудь ее остановил.

Вот ей и попало, но попало только по правой ноге, задевшей каменный уступ и повредившей лодыжку. А левая продолжает движение, и в паху справа что-то трещит. И она скрипит зубами, и носком левой нащупывает что-нибудь, хоть что-то…

Палец ноги натыкается на древесный корень. Мона упирается, переворачивается на живот, взмахивая в движении винтовкой.

Те больше не стреляют. Слышно, как один о чем-то спрашивает.

Припав глазом к прицелу, она обводит линию деревьев, находит самое высокое. Опускается взглядом по его стволу. Слишком темно, ничего толком не видно. Она отводит взгляд, наблюдает.

«Жди. Жди. Просто… жди».

Четыре секунды.

«Не трать выстрела даром».

Пять секунд.

Кто-то кричит. Они ее ищут.

«Не выдавай себя».

Шесть секунд.

Время – нож, шарящий между ребрами, нащупывая сердце.

«Жди. Жди. Жди».

И тут небо озаряется голубой молнией, странный электрический свет проникает в лес.

Она видит две ладони, парящие в тени у ствола.

Она смотрит в прицел, наводит скрещение волосков и думает – все в одну секунду.

Слабый ветер с севера – холодный ствол – если выстрелить, при таком ветре уйдет вправо – ждать, пока окажусь ближе, не годится – сорок ярдов – дуга пренебрежимо мала – самую малость – если эта дрянь скошена вправо – он движется – я и вправду собираюсь его убить – инстинктивно занижу прицел – только – только – я и вправду – стреляй – стреляй – спускай курок – давай, на хрен – только

Выстрел.

Грохот.

Пушка. Гаубица. Грохот раскалывает мир. Прежде всего в голову приходит одно: «Гребаные перепонки. Я оглохла на всю жизнь».

И тут же она уходит вправо, отдаляясь от противника. Потому что они теперь точно знают, где она.

Когда она падает, мир беззвучен. Она и впрямь оглохла или громкий выстрел оглушил весь мир? Но, соскальзывая со своего насеста, Мона убеждается, что ошиблась, потому что лес оглашается криками.

Она всего раз в жизни слышала такие вопли – в видении пораженной молнией ванной. Только те вопли, вопли слепого ужаса и муки, можно сравнить с этими, что сейчас отдаются по долине, такими громкими и такими жуткими, что ей не понять, как человек может издавать такие звуки и не умолкать, не порвать глотку.

«Ну, – думает она, – я его достала».

Второй голос орет:

– Боже! Господи боже!

Ствол винтовки будто сам собой поднимается вверх, нацеливается на крики и вопли, алчет взвалить тяжесть перекрестья волосков на новую добычу.

И третий голос, тот, что с кашей во рту:

– Я узнал! Это мой «Моссберг». Мой, мой гребаный «Моссберг»!