Белый куст к земле пригибает сырую кисть,и лиловый сумрак обгрызает поля с боков,и когда растворяется многоточие облаков —нет таких городов, где бы можно было спастись.Нет таких трудов, что держали бы над землей,над второй зарей — лиловой и золотой,а когда за обрывом станет виден конец пути,нет такой тропинки, чтобы можно было сойти.Можешь плакать, как хочешь, — никто тебя не упрекнет,потому что воздух на закате похож на мед,потому что сыростью пахнет в ночном саду,говори что хочешь — я туда не пойду.Там висит над бледной матиолой и табакомнеподвижный призрак с опущенным хоботком.До того все пугает, до того за собой манит —даже мрак распада притягивает, как магнит.Эти мягкие тени, что движутся меж теней,и в листве свеченье нерукотворных огней.Говори что хочешь — я-то знаю, кто там сидит,не отводит глаз, даже если и не глядит,что там дышит ночью, что плещется на пруду,что бесстыдно прикинулось яблонею в саду.Ах, и в домах то же самое — чахлые огоньки,словно на грядках, где празднуют матиола и табаки,где, распластавши крылья, молча к стеклу приникпестрой дневной психеи бледный мучной двойник.