Нежданно-негаданно

Ольга снова падала на подушку и чувствовала, как жар сковывает ее, тело становится окаменелым, и тут ей делалось горько: уже далеко за сорок, а некому даже в больницу сходить, воды стакан принести; слезинка выкатилась без спросу, сорвалась с ресницы, Ольга слизнула соленое с губ, уткнулась в подушку.

А что одна — сама виновата: из-за строптивости девичьей, горячности, да и неопытности приняла близко к сердцу обиду, нанесенную Ильей, а какую помощь оказала тогда она ему? Никакой! Только, может быть, хуже сделала, усугубила все: хлопнула дверью перед носом, катись, живи, как хочешь, я свое высказала. Утешала себя: еще найдется не такой Илья, получше.

И вот теперь ей не терпелось узнать: тот ли Илья? Беспокоилась: отпустит ли болезнь? Если он действительно таким и остался, как в последний раз видела, то, понятно, легко пошел с Ефремом на сделку, тогда и сожалеть и печалиться о прошлом нечего: уж, видно, не суждено по-иному.

Ольга подхлестывала себя встречей, ей уже казалось: наберется она сил, позвонит, придет врач, поставит укол, станет спадать температура, и здоровье пойдет на поправку.

Но где-то в полночь сделалось еще тяжелее, от каждого движения худшало, она замирала на спине, вслушивалась в себя, было тревожно, страшновато.

Веки слипались, и Ольга боялась: вдруг не проснется. А потом она чуяла где-то далеко и глубоко свое желание: лишь бы не задремать. После брела через какую-то широкую реку, вода светлая, рыба стоит на месте и не уходит, не боится. А Илья на том берегу ловит ее руками, накидал уже полное ведро и машет Ольге рукой: иди, иди скорей, не тот уж я, то было все придумано. Мы будем всегда вместе, как раньше. Ольга встрепенулась, пришла в себя, пот холодный почувствовала, неловко, нехорошо стало, и все казалось отдаленным, зыбким, неясным; она уже не могла разобрать, то ли во сне видела, то ли пригрезилось ей, то ли было когда-то, да она забыла. Потом она окончательно пришла в себя, положила руку на грудь, а сердца не слышала, почему-то подумалось: вот она грань между тем, когда живешь и нет тебя, и она на самой середине грани, жутко сделалось; что же круто больно навалилось?

Как Ольга ни крепилась, чтобы сон не издолил ее, видно, не смогла, она и не заметила, как задремала, а может, и не дремала вовсе, а в забытьи каком-то была. Она только чуяла: крепилась изо всех сил, и за сердце держалась, и пока слышала его ровное биение, — спокойна была, живет, значит.

Ольга не знает, сколько пролежала так в забытьи или сне. Очнулась мокрая от пота, слабая, но уже виделось кругом не расплывчато. Она повернулась на бок, приподнялась и поняла: слабости нет. Пожалуй, сможет теперь добрести до стола и позвонить. Ольга села, ну, конечно, лучше ей, можно обойтись и без врача. Всегда казалось: вызывать врача на дом как-то неловко, хотя хорошо знала, что это ее право, и обязанность любого доктора — прийти на помощь. А вот осталось такое стеснительное, совестливое от детства, — и что ты станешь делать? Ну, да ладно, зачем об этом, наперед умней будь и не делай худа супротив себя самой, — понятно это все, — а вот не выходит по-намеченному, самой себе приказанному: сколько раз закаивалась не пить родниковую воду, когда разогреешься, — да разве утерпишь? Никак не выдюжить.

Вот и в этот раз, даже листочки на деревьях будто пожухли, зажелтели, чахнуть начали, казалось, не перенести им такой небывалой жары в здешних северных местах, упадут они на землю раньше времени, не дождавшись осени; а поодаль, в низинке, среди сникшей травы, зелень бойкая, осока высокая, подошла Ольга ближе и увидела: родничок воркует из-под ели, он и поит разнотравье буйное; водичка лопочет что-то свое, насквозь светится, манит к себе — ну, как тут не припасть? Попила — и сразу почувствовала, как обожгло внутри, а к вечеру — вот она, температура, да еще какая!