Нежданно-негаданно

— Поезжай, помог построить станцию, спасибо!

А в душе он клял брата на все лады: хлюпик, «интеллигенция» чахлая. О здоровье заботится, прожить хочет подольше? А ему, Ивану, легче? Не-ет, разные они с Мишкой, не по пути им. Он так оскорбился, что даже не пошел проводить Михаила. А когда тот уехал, то через денек Ивану так больно и обидно стало, что так резко обошелся с братом: может, и в самом деле невмоготу Михаилу, зачем всех по себе мерять. Не надо так было! Надо было все-таки попробовать удержать Михаила, попытаться уговорить, так нет: оскорбился больно, гордость голову подняла, закусил удила, будь оно проклято это упрямство чертово. А может, и не выйдет так без Мишки: нет, такого знатока по монтажу электрооборудования Ивану больше не найти, да и свой в доску находился человек, родная кровь, вон как вывернулся с трансформатором. А черт его знает, когда сгорел, — по вине завода или по нашей это вышло, а не-ет, до-оказа-ал! Да, если сам я так поступать стану, то и других людей один по одному растерять могу — и сомнение, смятение, что не прав он, и как дальше вести себя, и успеют ли в срок закончить стройку? — эти мысли начали донимать Спирина. Сон пропал, начался какой-то зуд кожный. А если засыпал малость под утро, то сновидения голову морочили. То ему приснилось, что не справились они, он чуть не прослезился от обиды, махнул рукой — и покатил в Свердловск, хватит, наездился, пусть другие построят, помотаются, а Вера смотрит на него лукаво и говорит ласково: «проездил ты меня, променял на свои станции, а другому я сильнее нужна стала, теперь мы счастливые. И тебе желаю найти счастье», — и ушла.

У Ивана, как колокол, гудела голова, порой было такое чувство, что шум этот колокольный переходил в жар, трудно, порой невмоготу, и Иван в это время трусил, собирался уж пойти к врачам: надо хуже не наделать, отдохнуть, может, надо, подлечиться, да и за дело, но он тут же отгонял эти мысли: ему никак нельзя сдавать, он как маяк здесь, по нему равняются и тянутся другие, он должен выдюжить. А не выстоит, так будь что будет, но сам он не сникнет, пока его не свалит. Эти сомнения вконец изматывали его, Спирин осунулся, похудел, скулы стали как ребристые подковы, только что кожей обтянуты.

Порой ему казалось, что не хватит энтузиазма, остынут люди, станут уходить в другие организации, которые с развитием нефтяных, газовых промыслов росли как опята в погожую осень. Там полегче: такой темп, как Спирин, никто не задает. И как-то перед утром после бессонной ночи он, кажется, задремал, а может, и не дремал вовсе, казалось, теперь не различить — и вдруг он увидел: не хватает у него людей, горят сроки, он растопыренными руками пытается их удержать, а люди валом валят и не обращают на него внимания: «Хватит, один блок выстояли, больше невмоготу. По-нормальному желаем трудиться». Он крикнул: стойте! Я создам вам лучшие условия, как никогда — и очнулся от собственного крика, и первое время не мог понять — то ли он во сне видел, то ли видение или наяву, то ли еще какая оказия. И он чувствовал, как руки его дрожат от волнения, и пот катится по лбу, и он не может унять дрожание. И так длилось некоторое время. Он чувствовал, вернее, ему казалось, что идет по какой-то грани, как лезвие, и ему никак нельзя оступиться, а кто-то шепчет ему: вот пройдешь до конца, и все будет, как надо — выстоишь.

А он идет босиком по этому лезвию, хоть ему режет до крови ноги, а он идет, терпит, даже не ойкнет, балансирует руками. И как раз на середине пути проснулся, окончательно пришел в себя. Ху, бог ты мой, еще не хватало, — и, наскоро одевшись, заспешил на стройку.

Через некоторое время, когда начались особенно жаркие работы на станции, Иван сумел одолеть смятение и жалость, обиду к Михаилу и снова костил его за бегство, но мысли эти, лезущие к нему, отгонял: мешают только нормально работать, ярость унимал, ни к чему она, спокойствие и рассудок нужны, и Иван снова намеревался запереть чувства: должны работать только мысли, четко и ясно, — так он окончательно порешил и крепился изо всех сил.

Не знал в то время Иван, да и Михаил не любил жаловаться, но когда Михаил показался врачам, то те немедленно и приказали уехать, так как началась опасная болезнь с легкими, и климат немедленно надо было менять.

Надобно раскрыть и Урусова, который считал, что нечего ему соваться и брать что-то на себя, когда рядом Спирин, который больше его знает, опытней и пробойней, да зачем же своим вмешательством портить дело. Где посильно и чувствовал, что справится сам, — он и не обращался к Спирину, а делал как мог.

Спирин не хотел этого заметить в Урусове, желал видеть его таким же, как и он, Спирин.

IV

Но ошибался Спирин, что ему удастся выстоять таким «бесчувственным», рациональным. Не мог он предвидеть будущего, которое предвидеть, наверное, очень трудно, а порой невозможно.