Нежеланные часы

— Этого недостаточно.

— А чего ты ожидала? Господи, сколько раз я должен повторять, что я такой засранец! Прежде, чем ты начнешь в это верить? Не все хорошие и добрые. Некоторые из нас злые. Некоторые из нас недостаточно внимательны, чтобы попробовать. Прекрати попытки сделать меня лучше!

Мне стыдно признаться, но мои плечи поникли, поражение давит на них.

— Ты не понимаешь, Зик?

— Нет.

— Ты знаешь того Зика, там? — Я указываю на дверь. — Того Зика, который обращался со мной как с телом на прокат. Того Зика, который мне не друг. Того Зика, который может выйти за дверь и навсегда исчезнуть из моей жизни. — Моя рука остается поднятой, указывая пальцем. — Он мне не нужен.

— Вайолет…

— Нет! Замолчи! Прекрати произносить мое имя! Боже мой, мы занимались сексом прошлой ночью, и посмотри, как ты сегодня со мной обошелся. Ты унизил меня, ведя себя так, будто я всего лишь твой репетитор!

— Вайолет, пожалуйста, усп…

— Не говори мне успокоиться! Ты унизил меня. Ты пользователь и все то, о чем меня предупреждали друзья. Я слушала их? Нет!

Его руки глубоко засунуты в карманы.

— Я никогда не говорил, что я идеален.

— Нет, ты сказал, что ты засранец, придурок и дерьмовый парень, и я должна была слушать. Я идиотка, что позволила тебе водить меня за нос.

— Я рад, что ты не слушала.

Смех начинается в моем животе, поднимается через мою грудь и срывается с моих губ.

— О, я уверена! Ты так рад, что я была настолько глупа, что проигнорировала предупреждающие знаки!

— Ты смеешься надо мной? — Его глаза сужаются. — Я серьезно.

— О, пожалуйста. Если ты так обращаешься с кем-то, с кем тебе приятно иметь дело, я боюсь узнать, какой ты на самом деле.

Мы стоим, настороженно глядя друг на друга через стол; я пользуюсь возможностью оценить его, упиваясь его видом: высокий, задумчивый и угрюмый. Такой потрясающе красивый. Ясные серые глаза. Густые брови. Точеные скулы и четко очерченная мужественная челюсть, покрытая щетиной.

Красивый. Мечта поэта.

Он мог бы вести себя так, будто ему все равно, но ...

Его глаза выдают его. Да, они замечательные, но несчастные. Серьезные, но грустные. Одинокие.

Это не делает его лучше, не делает его бессердечное поведение правильным.

— Почему ты так злишься, Зик? — Я шепчу, обращаясь больше к стенам, чем к нему, зная, что он не ответит. — Тебя окружают удивительные люди. Почему ты единственный, кто этого не видит?

Он опирается своими гигантскими ладонями на стол, наклоняясь ко мне.

— Хочешь проанализировать меня сейчас? Давай.

Он отталкивает меня, и он также дает мне небольшую возможность поговорить, которую я собираюсь использовать.

— У тебя есть все, что только можно пожелать; почему ты отталкиваешь людей?

Он усмехается, фыркая носом.

— Я не собираюсь обсуждать это с тобой, я едва тебя знаю.

И все же его ноги приросли к земле, руки вцепились в стол.

— Это неправда. Ты знаешь меня, — шепчу я. — Иногда мне кажется, что ты знаешь меня лучше, чем я сама.

Ему никогда не приходилось говорить это словами; Зик Дэниелс понимает меня. Смотрю сквозь все свои несовершенства и вижу, что глубоко внутри мы родственные души.

У нас похожие шрамы.

— Ладно. Может, и так, — соглашается он, и один из кирпичей его стены падает. — Хочешь поговорить? Мы поговорим.

Я втягиваю воздух, боясь пошевелиться, чтобы не оттолкнуть его, как пугливого дикого зверя, которого наконец-то убедила съесть с ладони.

— Все уходят, — начинает он, и его низкий баритон эхом отдается у меня в ушах. — Когда мои родители основали свою компанию, план моей мамы состоял в том, чтобы путешествовать по миру, как только они заработают свои деньги. Она хотела «увидеть места», составляла список за списком мест, куда она хотела пойти, места, которые она хотела увидеть, и сначала она брала меня с собой, ясно? Мне было всего пять, когда отец продал свою первую программу. Но знаешь, я был маленьким засранцем, так что тащить меня стало слишком сложно. Ей больше не было весело. Взять меня с собой было работой, потому что я не слушал. — Он пожимает плечами. — Потому что мне было всего пять.

— Чем больше денег они зарабатывали, тем требовательнее становилась моя мама. Все должно быть идеально. Все должно быть дорогим. Когда было неудобно тащить меня во Францию, они оставляли меня с тетями и дядями, и моим кузеном.

Я молча слушаю, как он начинает раскрываться, слова прерываются, но постоянны.

— Сестра моей мамы была... не любящей.

Бурная тень пробегает по его глазам, когда он вспоминает свою тетю из той категории памяти, в которую он ее поместил.

Мое сердце замирает.

— Они причинили тебе боль, Зик?

— Нет. Они ничего не делали. — Он горько смеется.

— Что значит ничего?

Я хочу прикоснуться к нему, но не делаю этого.

Не могу.

Энергия в комнате нарастает.

— Мои тетя и дядя взяли меня к себе за деньги; родители присылали им тонны дерьма каждый месяц, чтобы я не путался у них под ногами, чтобы мама могла делать все, что ей вздумается, когда ей вздумается. Все дело в деньгах, в прославленной системе опеки.