Нежинские огурцы (сборник)

Лёнька высморкался на пол и утёр унизанные ципками пальцы о портьеру.

– У те мать-то богата? – спросил он у девочки.

– Не знаю.

– Ну! А коров много у вас?

– Коров у нас нет.

– Врешь, поди. А лошади есть?

– Одна, папа на службу ездит.

– Бедные, значит, – соболезнуя сказал Лёнька, – а пошто так живёте? А вы откуда?

– Из города.

– Ишь. Все из города. Ты чо рогульки-то не ешь?

Девочка улыбнулась:

– Я наелась, мне много мама запрещает есть.

– Ничо, ешь, я и твоей маме поколю. Всем хватит. Ешь.

– Ты почему такой грязный? – спросила девочка.

– Я-то? Ничего не грязный… я раз десять в день купаюсь, кожа аж слупилась.

– В ванне купаешься?

– В Иртыше, а когда в Собачью Ямлу ходим с парнишками, только туда далеко: шесть вёрст.

– Не боитесь?

– А чо бояться? Это ночью боязно, тогда ведьмы бегают.

– Разве у вас есть ведьмы? – с испугом на лице спросила девочка.

– Сколь хош.

– А ты видел?

Лёньке не хотелось потерять авторитет, и он соврал:

– Видел.

– Когда? Расскажи, – девочка схватила его за рукав.

– Ладно, – сказал Лёнька, – а ты мне ножик отдашь?

– Какой?

– А которым рогульки колем.

– Он не мой, я бы отдала.

– Не твой, дак я и так возьму. Не разбрасывайся.

Лёнька сунул ножик за пазуху и стал рассказывать:

– Лонись дедушка Калистрат да я на рыбалку поехали: переметы ставить. Осётер шёл, прямо беда, как бревно. Ладно. Напились мы с дедом чаю вечером и спать, а ночь мисячная, мисячная, будто днём. И видим мы, значит…

– Ну! ну! – торопила девочка.

– Видим мы, значит…

Но договорить ему не дали: в дверь просунулась пышноволосая голова, и тонкий женский голос спросил:

– Ты что здесь делаешь, Нора?

– Разговариваю, – отвечала девочка.

– С кем?

Сердце у Лёньки сжалось, и он почувствовал пот на спине.

– С ним, с мальчиком.

Дама взглянула на Лёньку и закричала, как укушенная:

– Кто тут? Мария Павловна! Мария Павловна!

Вбежала другая женщина, помоложе.

– Почему вы ребёнка одного оставили? Мария Павловна?

– Я… я… на минуту… – растерялась Мария Павловна.

«Всыпят мне», – подумал Лёнька, поддёргивая штаны.

– Ты что тут? А? Что? Где капитан, зовите сюда капитана.

– Рогульки… купите… – смущённо тряс для чего-то корзинку Лёнька, рогульки…

– Я вот тебе дам рогульки!..

Вбежал капитан, полный густобровый человек с рыкающим, сердитым голосом:

– Тебе что тут нужно? Зачем вполз?

– Он отравлял мою дочь какой-то гадостью! – волновалась дама.

– Нужно доктора, скорее. Доктор!

Капитан развернулся и шлёпнул Лёньку по затылку. Корзинка у Лёньки выпала, выскочил из-за пазухи украденный ножичек, зазвеневший на полу, а сам Лёнька укатился под стол.

– Господи! Он ещё и воришка. Ножичек украл, – кричала дама, – капитан!

Капитан засуетился:

– Я сейчас, ваше превосходительство.

Дальше пошло совсем плохо… сбежался народ. Лёньку потащили из-под стола, он уцепился за скатерть, скатерть стащил, попадали со стола чашки, чайник.

– Чертёнок, – шлёпал Лёньку капитан жилистой рукой, – не ползи, куда не надо, не ползи.

– Дяденька, не буду… Не буду… – кричал Лёнька.

Под смех матросов, пассажиров и казаков его выгнали по трапу на берег.

Было ему стыдно, обидно, и сквозь слёзы, со злостью, орал он капитану:

– Корзину отдай, толстопузая кикимора!

Капитан погрозил шишковатым кулаком и выругался.

* * *

Больше Лёнька не бывает на пароходах.

Когда к посёлку подходит пароход, Лёнька ложится на край яра, ест рогульки и бросает в воду скорлупы.

Кружась, уплывают скорлупы.

Река блестит, спину греет солнце, водой пахнет.

С пронзительным рёвом пробегают белые, чистые, опрятные пароходы, наполненные иной, не Лёнькиной жизнью.

«Откуда их лешак прёт?» – думает Лёнька.

Часы

Коли у тебя мозги в лишаях – как я могу правду исповедывать. Для жизни нужна рассудительность. Без рассудительности кишка чирием обрастёт…

Скажу тебе к примеру: как в семнадцатом году порешили фронты не воевать, значит надо, парень, собираться по домам. Стояли мы тогда при землетрясении, – профессор такой Николаев около фронта ездил. Штаны у профессора того, как хвост, сзади болтались; подтяжки вошь переела, а верёвочка перевязная лопалась.

Говорим мы это профессору:

– Надо, мол, для примеру народное достояние делить. Давай списки.

Ну тот, конечно, бледный, едва ли не то огрели его, не то за Керенского был. Отвечает:

– Делить не делите, товарищи, а доставим это в Питер. Бумаги там и прочее.

Наши ребята хоть в станок. Пересмотрели, обшарили. Имущества немного, всё принадлежности, и особо в сафьяновых чехлах землетрясение весить инструмент такой, сюсьмограф. И при нём часы, – как толкнёт землетряс этот, так и станут. Отлично.

Спрашиваю это его, профессора:

– Дороги часы-то?

Только рукой махнул.

А тут рядом в летальном парке имущество делили. Аропланы там, двигательные тела и разные плёночки. Избрали мы делегацию и ним. Я, значит, за секретаря, объясняю:

– Таки-то, мол, делищи, не можете ль имущество отбросить для дележа? Потому у нас отряд громадный, а кроме сафьянных обшивок да сюсьмографов ни кляпа нету.

– Это, говорят, можно. И подсыпали тут, стервы поганые, три мотора от аропланов да пятнадцать пудов сурику. Делите, мол.