Нежная война

Как ни странно, фронт пошел Обри на пользу. Их французский наставник, Эмиль Сигаль, оказался весельчаком. Эмиль был очень poilu (волосатым): его голову обильно покрывали густые кудри шоколадного цвета. А какие рожи он строил! Эмиль пародировал строгих немецких солдат, манерных французских офицеров и весь состав триста шестьдесят девятого пехотного полка (он называл их «Сэмми» в честь Дяди Сэма), который не мог справиться с ежедневной порцией вина, выдаваемого французским служащим. Сэмми слишком быстро пьянели от крепкого французского вина. Но Обри не нужно было напиваться, чтобы посмеяться над шутками Эмиля.

В каком-то смысле, это было чудом. Недели пролетали одна за другой, но боль от смерти Джоуи и ужасная вина, давившая на Обри, никуда не исчезали. Но после двух месяцев время, работа и дружба облегчили его страдания, и он снова начал смеяться. Они с Эмилем быстро изобрели свой собственный язык, состоящий из заученных французских и английских фраз. Однажды Обри перепутал французское слово «ветер» (vent) со словом «вино» (vin) и сказал Эмилю, что хотел бы еще немного ветра после ужина, s’il vous plait. Из-за этого Эмиль обязал его громко и показательно пукнуть. Если бы они задействовали огонь – из этого вышел бы неплохой Flammenwerfer.

Бобы на ужин. Хорошие времена.

Эмиль научил Обри, как выживать на фронте. Различать все виды тяжелых снарядов, а также знать разницу между взрывами и газом. Как прятаться на открытой местности и отличать шум ветра в листве от крадущегося неприятеля. Как нагреть консервную банку и опустить туда собранных с одежды вшей, чтобы они подпрыгивали, как попкорн.

В Маффрекуре, где стоял их лагерь, Обри нашел пианино в разрушенной таверне. Оно было не в лучшем состоянии, но Обри, вместе с другими солдатами роты «К», устроил для Эмиля целое импровизированное представление.

После этого Эмиль начал хвастать своим товарищем-пианистом перед всеми, с кем заговаривал. Наблюдая за тем, как эти poilus танцуют под свой первый джаз, Обри с трудом сдерживал смех. Обри научил их фокстроту, чтобы в случае преждевременной смерти они не выставили себя дураками перед райскими вратами, танцуя как компания клоунов с тяжелым артритом.

До того, как тринадцатого апреля 1918 года их отправили в траншеи, Обри выступал каждый вечер. Эмиль так ловко организовывал концерты, что после войны мог бы стать антрепренером. Он точно знал, как привлечь зрителей. А Обри нравилось всеобщее внимание.

В Шампани было спокойно, и они считали себя везунчиками. Они не слышали военных барабанов, грохочущих над северными траншеями. В основном, они скучали, не зная, чем себя занять. Кроме смерти Джоуи, единственной болью в сердце Обри было молчание Колетт. От нее так и не пришло ни одного письма.

Любая работа подойдет – 29 марта, 1918

Хейзел с Колетт молча бродили по улицам Парижа, взявшись за руки и оплакивая свои утраты, но уже через неделю им пришлось взглянуть в лицо реальности и найти военную работу. Любую. Какую угодно.

Это было непросто.

Все хотели знать, что бельгийка и англичанка делают в Париже. Наверняка они уже занимались военной работой, но чем именно? Почему у них нет рекомендаций? На прошлом месте работы у них возникли какие-то проблемы?

Колетт с головой ушла в свое горе и не могла выболтать для них рабочие места, а Хейзел не умела давать неопределенные, уверенные и не совсем честные ответы. Приемные комиссии видели ее насквозь и отклоняли ее кандидатуру.

Наконец, они нашли организацию, которая отчаялась настолько, что принимала любую помощь. Это была черная, низкооплачиваемая работа, на которую не согласились бы другие волонтеры. Такое не одобрили бы ни родители Хейзел, ни тетя Соланж. Но это все, что им удалось найти. Их работа никак не содействовала победным достижениям и не помогала солдатам.

По крайней мере, союзническим солдатам.

Они начали работать на кухне в отделении Красного Креста, которое отвечало за концентрационные лагеря для немецких военнопленных.

Розовая комната – 12 апреля, 1918

Тишина напугала Джеймса. Тишина и чистота.

Его простыни были белыми и идеально отглаженными. Голубая пижама оказалась приятной на ощупь.

«Я умер, – подумал он. – Это небеса».

Больница – это небеса?

Освещенная солнцем комната оказалась чистой и опрятной, а стены были покрашены в розовый цвет. На прикроватном столике стояла ваза с ромашками. Никакого артиллерийского обстрела, только шум города за окном.

В комнату вошла медсестра. На ней было серое платье, белый передник и короткая красная накидка. На руке медсестры белела нашивка с красным крестом, а ее волосы были спрятаны под белой косынкой.

– Ты очнулся, – сказала она. – Хочешь воды?

Они налила ему стакан, и он осушил его одним глотком. Когда вода оказалась у него на языке, он понял, как сильно пересох его рот. Джеймс протянул ей стакан, и она снова наполнила его водой.

– Какой сегодня день? – спросил он и не узнал свой хриплый голос.

– Двенадцатое апреля, – ответила она.