Нежнее неба. Собрание стихотворений

Это отражается и на собственных его стихах: литература (а вернее даже – литературная жизнь) становится главной его темой. Ближайший аналог этому – из области прозы, когда вчерашняя дружеская беседа, почти не видоизменившись, переносится назавтра в роман (подробнее см. в «Записках покойника»). Стихи Минаева, взятые в хронологической последовательности, представляют собой почти беспримесный дневник наблюдений, где первопричиной для написания текста может служить унылая поэма коллеги, золотистый отблеск огня в камине, осеннее путешествие в деревню, кокаиновая ломка приятеля и скука литературного заседания. Весь этот неровный тематически и просодически корпус и породившая его манера (которую сегодня мы назвали бы лирическим гиперреализмом) нуждалась в автоописании. На фоне буйно цветущих вокруг названий с латинскими корнями заводить новое было безвкусицей (тем более, что в Театральном училище древние языки не преподавали). Поэтому Минаев обратился к недавнему прошлому – и назвал себя акмеистом.

«В Москве идет ожесточенная борьба поэтических направлений. Группа поэтов (судя по именам, совсем зеленая молодежь, вроде петербургской «Звучащей раковины»), пожелала «зарегистрироваться» во Всероссийском Союзе Поэтов в качестве «группы акмеистов». Президиум Союза «отказал в регистрации», предложив группе обратиться «заутверждением» к петербургским акмеистам. Устроенный «группой акмеистов» вечер ознаменовался, как нам пишет один из ее учредителей, неудачной попыткой сорвать его, произведенной футуристами и ничевоками»[45].

Это первое (и, кажется, единственное) печатное упоминание о вечере «московских поэтов-акмеистов», состоявшемся 5 января 1922 года в клубе Всероссийского союза поэтов[46]; вместе с Минаевым на нем выступали Н. Пресман, С. Фридман и менее известный В. Любин[47].

Смысл, вкладываемый Минаевым в понятие «акмеизм», конечно, отнюдь не равен комплексу художественных представлений петербургской группы[48]. Надо, кстати, сказать, что наш герой, вообще не слишком жалующий литературных авторитетов, за свою жизнь ни разу не упомянул ни Ахматову, ни Мандельштама[49], ни Нарбута, ни Гумилева[50] (хотя следы влияния последнего видны в минаевских стихах невооруженным глазом); с двумя остальными акмеистами он был знаком, хотя и довольно поверхностно. Вероятно (не факт, что мы имеем право так глубоко заглядывать в душу поэта), для Минаева было принципиально важно обозначить непрерывность классической традиции, провести свою поэтическую генеалогию напрямую к золотому веку – и он выбрал для этого наиболее короткий и очевидный путь. (Не случайно другое автонаименование, надолго принятое на себя Минаевым и его единоверцами – «неоклассики»). Впервые эта преемственность декларируется в программном стихотворении 1922 года: «В уединеньи золотом – / О, легкий взор в нее не падай! – / Душа укрылась как щитом / Акмеистической прохладой»; спустя несколько лет это определение будет – вновь апофатически! – расшифровано: «Я не заумен, не мистичен, / Не краснобайствую, не злюсь, / Я, как всегда, акмеистичен, / А это безусловно – плюс». Это же, только прозой, он повторит в автобиографии: «В поэзии я иду по линии наибольшего сопротивления и потому предан душой и телом акмеизму, считая его самой высокой, трудной и современной поэтической школой. К другим группировкам отношусь довольно терпимо и признаю даже некоторых лефов и неоклассиков. В минуты же душевного умиления проливаю обильные слезы над трупами имажинистов»[51]. И, наконец, вручая свой сборник стихов Зенкевичу, чья принадлежность к движению не могла быть оспорена, Минаев заключает инскрипт напористой кодой: «В знак приязни книгу эту, / Ясен метром, рифмой чист, / Отдает поэт поэту, / Акмеисту – акмеист»[52].

Первая и единственная книга Минаева – сборник «Прохлада» – вышла в свет в середине января 1926 года под маркой издательства «Современная Россия» тиражом в тысячу экземпляров. Обложка, нарисованная С. Пейчем, изображает условно-романтический пейзаж – купы деревьев, сумерки, большой, идущий на убыль, месяц во все небо. В книгу включено тридцать стихотворений, написанных в 1920–1924 годах; от дат оставлены только обозначения лет (хотя числа педантически сохранялись в рукописи); порядок не хронологический. На авантитуле книги отпечатано посвящение «Елене»; никаких подробностей о ней мы не знаем, за исключением того, что ей же, по всей вероятности, посвящено еще несколько стихотворений начала 20-х годов (четыре года спустя он будет каяться перед тогдашней возлюбленной: «Не ревнуй и не досадуй, / Что отдельною строкой / Протянулось над «Прохладой» / Имя женщины другой»).